— Ну, разумеется.

— Душой Фредерики клянусь.

— Что ж! — спокойно отозвался Юлиус. — Я это знал.

— Ты знал, что это снадобье — яд?

— Черт возьми! Для чего бы иначе было заставлять тебя выпить его?

«Он знал об этом!» — подумал Самуил, и эти несколько слов изменили все его поведение.

Минутное размышление — и перед Юлиусом стоял уже другой человек.

Чтобы Юлиус принял яд, зная, что он пьет, нужна была абсолютная решимость принести в жертву собственную жизнь. Стало быть, нет никакой надежды воздействовать на него ни угрозами, ни мольбами.

У него явно вызрел именно такой план, обдуманный заранее, во время отъезда из Парижа, а может быть, и раньше.

Что ж! Раз больше не оставалось возможности выжить, если от Самуила уже не зависело найти способ не умереть, от него, по крайней мере, зависело не умереть трусом.

Неужели он, Самуил Гельб, окажется менее твердым и отважным, чем этот слабый, нерешительный Юлиус?

Он вдруг швырнул на пол свои пистолеты и улыбнулся.

— Стало быть, — сказал он, — все это было подстроено? Ты меня привез из Парижа, имея в голове этот план? Мы умрем вместе? Ты так и задумал?

— Именно так.

— Клянусь дьяволом! Прими мои комплименты. Идея, достойная меня, я тебе завидую. Так пусть она осуществится! Мне было бы жаль, если бы по моей вине провалился замысел, который так меня восхищает. Как видишь, я выкинул мои пистолеты и больше не пытаюсь спастись. Нет, право же, я, напротив, в восторге от столь оригинального конца.

А знаешь ли, мы тут с тобой разыгрываем финальную сцену из «Фиваиды»: там тоже два пронзивших друг друга брата-врага. Потому что, хоть ты этого и не знал, мы братья. Твой отец не сказал тебе об этом из осторожности: опасался, как бы узы крови не привязали тебя ко мне еще крепче. А я скрыл это от тебя из презрения, желая, чтобы вся моя власть над тобой держалась исключительно на превосходстве моего ума.

Но теперь я могу открыть тебе этот секрет, исполненный ужаса, и провозгласить, как принято выражаться в трагедиях: «Я имею честь быть незаконным сыном твоего отца!»

Облако набежало на чело Юлиуса, но он вспомнил о Фредерике и сказал:

— Все равно. Так надо.

— Тем более так надо! — вскричал Самуил. — В том-то и есть главная пикантность. Убийство здесь возвышается до братоубийства. Этеокл и Полиник! Каин и Авель! Только на сей раз кроткий Авель перерезает глотку свирепому Каину. А я-то тебя так презирал! Прости меня. Ты меня убиваешь, и я возвращаю тебе мое уважение.

Юлиус не отвечал.

— Что это ты такой угрюмый? — продолжал Самуил. — То, что ты совершаешь, смущает твою совесть? Или тебе скучно умирать? Я, видишь ли, только в первый миг пробовал бороться, и то была моя ошибка. Жизнь сама по себе ничего не стоит. Ведь теперь, проживи я еще хоть сто лет, я все равно ни для чего путного не пригодился бы. В глазах Тугендбунда я стал изменником, и меня бы выгнали. Не будучи более принят в Союзе, я бы даже продать его уже не мог. Стало быть, ни на стороне свободы, ни на стороне монархии мне больше делать нечего. С этого часа существование для меня превратилось бы в тяжкое, совершенно бесполезное бремя, и ты, избавляя меня от него, лишь оказываешь мне услугу. Благодарю. Я уже однажды собирался покончить счеты с жизнью в час падения, куда менее ужасного для меня, чем нынешнее. Я взялся за бритву, но произошло чудо, удержавшее мою уже занесенную руку. К счастью, чудеса случаются не каждый день.