Оба экземпляра, виденные им самим, пронеслись от него на довольно большом расстоянии: один раз — когда он убежал с классного собрания и гроза застигла его в чистом поле, а в другой раз — когда он получил у оптика новые очки и ехал по лугу на велосипеде. Как они были красивы. И теперь, водя толстым серым пальцем по глянцевой сверкающей таблице, он ясно представлял их себе — эти два округлых огненных ядра, мощные, как гениальная мысль, и неуловимые, как чувство.

Все предложения и числа статьи он знал практически наизусть, но снова и снова перечитывал их, проверяя свою память, и сейчас ему страшно мешал шум, который Софи подняла на кухне, включив свой любимый аппарат — миксер. Назойливый шум действовал ему на нервы, и он, злясь на жену, заодно вспомнил, как накануне вечером — в который уже раз — тщетно пытался изложить ей свои новаторские мысли о том, что при каждой грозе возникают маленькие шаровые молнии, но возникают они в самом начале, при первых ударах грома, скорее как увертюра, нежели заключительный аккорд, и поэтому-то они ускользают от внимания ученых, которые занесли гром в разряд обычных акустических феноменов и не видят никакой нужды пересматривать это умозаключение. Собственно, и американское общество «Друзья неизученных явлений» ответило на его предложения маленькой брошюркой с закоснелыми утверждениями некоего молодого, но раннего научного работника. Именно поэтому Карл думал: как было бы чудесно, если бы его поддерживала, по меньшей мере, его собственная жена. Но вчера вечером Софи, когда он снова завел разговор о молниях, демонстративно уткнулась в детектив, буркнув: «Шаровых молний не существует».

— Ха, еще как существует, просто не каждый их видит, — ответил он, ехидно сделав ударение на слове «каждый», он пытался сохранить гордость, но внутренне был разочарован, снова получив щелчок по носу за свою вечную тему.

Карл встал, чтобы размять конечности — пусть воспользуются шансом, они и так каждый раз засыпают, стоит ему сесть. Он согнул и разогнул шаровидные суставы, потом поднял и вытянул вперед левую ногу и держал ее на весу до того, как неприятное ощущение онемения сменилось еще более неприятным чувством ползания мурашек, дождавшись восстановления того, что он считал нормальным ощущением. Его угнетало не засыпание тех или иных частей тела само по себе, расстраивал притаившийся за этим неприятный факт: его члены вышли из подчинения, они устали от жизни больше, чем он сам; его дух, его интеллект, синапсы в его голове так и норовили бросить его в беде, развалить на части и раздавить. Но, вероятно, они и не могут вести себя по-другому, и в этом его вина, ибо, по зрелом размышлении, он слишком много энергии растратил на углы и закоулки своего собственного мозга, обделив остальные части тела. Чтобы отвлечься — в конце концов, мысли об усталости сродни мыслям о смерти, — он подошел к окну. Открывшийся вид радовал глаз. Как же это хорошо — занимать квартиру в доме, расположенном на склоне холма, дом, правда, был покрашен в желтый цвет и сильно смахивал на плоский сырный пирог, да и выглядел не слишком импозантно, но имел то преимущество, что из окна открывался замечательный вид на иногда бледное, как молоко, иногда мерцающее и синеватое, иногда — чаще всего почему-то по вторникам — зеленоватое небо над городком. Хотя сегодня там, наверху, ничего не происходило — на небе не было ни облачка, солнечные лучи не пробивались косыми полосами, а весь небосвод представлялся пустотой, залитой кобальтовой синевой. Но эта глубина неба наполняла его радостью и восторгом предвкушения — вечером обещали грозу.

Он удостоверился в удобстве своего наблюдательного пункта — кресло углом придвинуто к окну, полевой бинокль наведен на резкость, фотоаппарат поднят на нужную высоту на хитроумном самодельном штативе, блокнот под рукой, — в это время раздался звонок в дверь.