Старик не замечал ветра. Он даже не поднял воротника меховой куртки. Он прислушивался к плеску воды и улавливал в нем звуки "Богатырской симфонии". Музыка была у него в душе, но ему казалось, что он слышит ее извне, со стороны. Его спутник прятал руки в глубоких карманах куртки и озабоченно посматривал на небо.

Внезапно старик остановился, взглянул на часы. Юноша по-своему понял это и поспешно произнес:

- Да, осталось сорок минут. Надо включить контрольную систему радиопосадки.

Он чувствовал какую-то робость в присутствии старика. Ему хотелось вернуться в ярко освещенное, теплое здание, к пульту управления.

Старик внимательно посмотрел на него и сказал:

- Идите. Я останусь здесь. И вот что... скажите... радиофоны работают?

Юноша улыбнулся:

- Радиофоны? Здесь их нет. Здесь только старинная репродукционная сеть и эти... как их... аппараты магнитной записи.

Старик кивнул головой:

- Именно это я имел в виду. Попробуйте разыскать вторую симфонию Бородина. Я хотел бы послушать... Ну, идите же...

Старик продолжал свой путь вокруг озера. Теперь он шел совсем медленно, часто останавливался. Он сохранил зоркость и хорошо видел в полумраке. За цепью опоясывавших озеро фонарей была темнота, но старик угадывал там крутые скалы, выветрившиеся, изъеденные солнцем и водой. Он видел потерявшие листву деревья, выщербленный временем бетонный парапет, потрескавшийся асфальт дорожек. "Старость, - грустно подумал он. - Здесь все старо. Горы, ракетодром и я". Он видел себя: высокий, худой, слегка ссутулившийся человек с длинными седеющими волосами. "Старость, - повторил он. - Семьдесят два года. А тогда было тридцать два... тридцать два".

Он остановился и долго смотрел на озеро. Он смотрел на клубящийся пар и ни о чем не думал. Мысли ушли куда-то вглубь - смутные, неопределенные, только угадываемые, подобно бегу воды в глубине замерзшего ручья.

Старик был спокоен. Он вообще был очень выдержанным и спокойным человеком. Его считали сухим, черствым еще в молодости. Он обладал ясным, склонным к анализу умом. Для тех, кто его мало знал, это подавляло все остальное. Так раскаленные солнечные пятна кажутся черными - по контрасту с еще более горячей солнечной поверхностью.

Старик вглядывался в дрожащее над озером марево и вспоминал то, что было здесь сорок лет назад. Он попытался представить все последовательно, но не смог: строй мыслей ломался, память упорно выталкивала какие-то незначащие пустяки. Он почему-то очень ясно вспомнил - совершенно ясно, как будто это стояло перед глазами, - шарф, который был на ней в тот вечер. Шарф был пестрый - с красными корабликами, желтыми маяками, синими птицами, - прозрачный, воздушный. "Нет, - подумал он, - это произошло не здесь. Я начал говорить, меня перебили... да, да, главный механик... потом мы вдвоем отошли к скамейке..."

Он спустился с бетонного парапета. Огляделся. Скамейки не было. Но старик знал, что она стояла здесь. Он нагнулся, присел и увидел вмятины в асфальте следы, оставленные ножками скамейки. Улыбнулся, потрогал асфальт. Сквозь трещины пробивалась трава, уже ссохшаяся, желтая.

Он хотел вспомнить слова, сказанные в тот вечер, - и не мог. Он даже не мог припомнить, что она тогда ответила. Он твердо помнил только одно: над ракетодромом звучала "Богатырская симфония". Слова - такие важные и бессмысленные - не запомнились. Осталась музыка. Потом каждый год в этот день они слушали "Богатырскую симфонию". Каждый год - если он был на Земле и если они встречали этот день вместе. Так прошло тридцать шесть лет. Она умерла, и он остался один.

Старик гладил желтую, жесткую траву, пробившую асфальт.

Ты помнишь, ворон, девушку мою?

Как я сейчас хотел бы разрыдаться!

Но это больше невозможно. Стар....

Где-то над головой послышалось шипение, треск. Он поднялся, сердце тревожно билось. Старый репродуктор выдохнул музыку.