|
Оставалось противопоставить насилию силу, взяться за казацкую саблю. Хмельницкий прекрасно понимал, что он будет не один, что на его зов соберутся все эти беглецы, стремившиеся на Запорожье, все те, над кем паны совершили какое-нибудь насилие, и все те, кто хотя бы лично и не пострадал еще, но не был уверен в завтрашнем дне, кто вообще не мог примириться со шляхетскими порядками. А не значило ли это, что весь южнорусский народ готов подняться как один человек, раз только найдется предводитель, способный внушить к себе доверье? Верил ли сам Богдан в успех затеваемого им восстания? Праздный вопрос. Он не мог делать никаких выкладок на этот счет и, конечно, не знал теории вероятности. Он не думал об этом. Не в успехе дело. Успех зависит от массы сложных условий, которые невозможно даже бывает предусмотреть. Об успехе нечего заботиться, так как всякое правое дело в конце концов восторжествует. Не желание успеха побудило его взяться за саблю, а страшная непререкаемая действительность. Она ворвалась в его вроде бы даже хорошо сложившуюся жизнь, перевернула все вверх дном и сделала невозможным дальнейшее мирное существование. Он должен был обнажить свою саблю и сразиться с действительностью, не загадывая много об успехах.
Из Варшавы Хмельницкий отправляется на родину, чтобы покончить со своими личными делами и бежать на Запорожье. Дорогой он присматривается к настроению народа, заводит разговоры об угнетении и при случае высказывает свое решение. “Пусть будет вам известно, – говорит он, – я решился мстить панам-ляхам войною не за свою только обиду, но за попрание веры русской и за поругание народа русского. Я бессилен, но вы мне помогите”. И, вероятно, нередко приходилось ему слышать в ответ: “Берись за оружие, станем с тобою; поднимется земля русская, как никогда еще не поднималась!” Таково было общее настроение хлопов. Затем Хмельницкий старается заручиться сочувствием реестровых казаков. Он собирает несколько десятков своих товарищей по оружию, дает им отчет о своей поездке в Варшаву, о всем, что он видел и слышал, читает тут же похищенную у Барабаша знаменитую привилегию Владислава и спрашивает: “Ужели долее будем терпеть? Ужели оставим в бедствии братьев наших русских, православных? Проезжая по Руси, везде я видел страшные утеснения тиранства; несчастный народ вопит о помощи; все готовы взять оружие; все обещают стать с нами заодно”. Тут казаки припоминают, конечно, и все стеснения, которым подвергаются они от Речи Посполитой, припоминают обиды, насилия от панов и так далее, и так далее, и решают поднять восстание. Но, сознавая, что одним им не по силам будет вести борьбу с могущественным организованным государством, они считают необходимым обеспечить себя предварительно союзником. На Москву нельзя было рассчитывать: она решительно уклонялась от активного вмешательства в польско-русскую распрю. Оставались татары, эти исконные враги казаков. В руках казаков находилась теперь грамота Владислава, разрешавшая им готовить чайки и снаряжаться в поход против татар. Ею можно было воспользоваться и настроить татар против поляков, раздражавших их к тому же постоянной неаккуратностью по части уплаты разных “выкупов”. Так и порешили. На Богдана возложили трудное дело переговоров с ордою и тут же хотели избрать его гетманом, но он отказался. В то время люди заботились больше о деле, чем о протоколах, и потому до нас не дошло вполне достоверных сведений об этом совещании; но что оно было, это – факт. Между заговорщиками нашелся предатель. Скоро к коронному гетману Потоцкому летел уже гонец с вестями о заговоре. Приказано было немедленно схватить Хмельницкого и держать его под стражей. Тем временем Хмельницкий распродавал остатки своего имущества и повел на ярмарку в селе Бужин коня. Здесь он был схвачен и, хотя на допросе он успешно опровергал все обвинения и свои слова подтверждал даже свидетельскими показаниями, однако его отдали впредь до дальнейших распоряжений под надзор Кречовскому, переяславскому полковнику. |
