“Шляхта, – рассказывает поляк, – выступила в поход с такою пышностью, на какую только могла собраться после многолетнего мира. Добыли паны из скарбовень богатейшее оружие, оделись в рыси и соболя, забрали пурпурные раззолоченные рыдваны и полные дорогих одежд, серебра, золота, драгоценностей, обоев скарбовые возы, а было много таких товарищей (товарищем назывался рядовой шляхтич), которые, чтобы сравняться с другими, продали последнее имущество. Так явилось под стенами Львова (во время передвижения на Украину) сорок тысяч шляхты, снарядившейся как бы на свадебное торжество. Мигали в толпе протканные серебром шелки, бархаты, золотые пояса, серебряные панцири и шлемы; шумели на всадниках сокольи крылья, колыхались бриллиантовые кисти, а пышные кони в позолоченной упряжи, в шелковых сетках выступали на серебряных подковах~ Войско шло на Украину, как на коронацию. Двести тысяч слуг в легком вооружении сопровождали бесчисленные панские возы и кареты. Хотели показать взбунтованным хлопам, что это идут паны; шляхта похвалялась, что будет воевать с хлопами не саблей, а нагайкой”.

Вся эта роскошь располагала не к войне, а к непрерывному пированию. Паны проводили время в кутежах; за ними тянулось и наемное войско. Взятое вперед жалование было скоро промотано; жолнеры стали добывать себе пропитание обычным своим манером – грабежом. “Королевские и шляхетские села, – писал львовский архиепископ, – опустошены до крайности, доведены до голода; люди не в силах терпеть и разбегаются куда глаза глядят”.

Паны пировали, а Хмельницкий поджидал орду на помощь. Чтобы еще больше усыпить врага, он снова возобновил переговоры с Заславским и просил его уладить несогласие, возникшее между казаками и Речью Посполитой. Такое предложение льстило великому магнату и вызывало раздор среди польских военачальников. Заславский собрал военный совет. Кисель, также присоединившийся к польскому лагерю, на вопрос, что делать, отвечал:

“Воевать, но не сражаться; медлительною проволочкою времени мы можем достигнуть вернейшей победы и прочнейшего мира”.

Пан Цехлинский поддерживал Киселя:

“Нам следует советом, а не оружием, – говорил он, – отклонить и сокрушить замыслы мятежников”.

Вишневецкий твердил свое:

“Это просто мечты, а не рассуждения, – возражал он миротворцам, – уверяю вас, начатое дело может кончиться только гибелью одного из неприятелей”.

Спор решил Заславский своим в высшей степени характерным рассуждением:

“Победа в наших руках, это так, – сказал он, – но какая польза от победы? Если мы истребим казаков, то никто столько не потерпит, как я. Большая часть мятежников состоит из моих хлопов; для чего я буду губить своих собственных подданных, когда могу уладить спор с ними мирными средствами? Никогда я этого не сделаю! Тем хорошо так советовать, которые не имеют здесь маетностей; но я что буду делать, истребив их! Сам земли пахать не умею, а милостыни просить стыжусь”.

Вот он, один из сильнейших мотивов, почему паны так долго медлили с решительными средствами и старались уладить распрю миром. Кто же враг себе? А подавлять мятеж – это значит изводить собственное имущество своими же руками. Около двух недель продолжались переговоры. Наконец и Заславский убедился, что все это – хитрость Богдана, затягивавшего время в ожидании орды, и передвинул свой стан ближе к казакам, стоявшим под Пилявою. Начались “герцы”, стычки, но до боя всеми силами дело не доходило. Поляки увидели, что одними плетьми им не справиться; к тому же позиция у них оказалась неудобная, болотистая, изрезанная ярами.