Мы тепло попрощались. Как учитель и ученица, как отец и дочь — отец, которого я не помню.

В темноте все кажется зыбким, предательским, вероломным. Даже произнесенные слова, даже непроизнесенные фразы.

— Ты такая красивая, — говорит он, глядя на меня. Уличный фонарь отбрасывает на пол ровные квадраты света.

Я молчу, как будто ничего не слышу. Не хочу слышать!

— Знаешь, до меня дошло: Дана была ни при чем! Это все придумала ты!

Когда становится прохладно, натягиваю одеяло на грудь.

Может быть, он решит, что я сплю, и замолчит, наконец? Это невыносимо — его голос мешает мне думать о нем, вспоминать его.

— Слушай, Лида, мы с тобой работаем вместе, живем вместе, ну и все такое… У тебя светлая голова… Короче, выходи за меня замуж!

Не веря своим ушам, я сначала недоверчиво улыбаюсь, потом хохочу навзрыд, захлебываясь воздухом и истерично привзвизгивая.

— Ты чего? — удивляется Витек. — Чего я такого сказал?

А я все хохочу, захлебываясь отчаянными слезами, а потом плачу, заливаясь искренним смехом.

Раньше, наверное, лет сто назад я мечтала об этом моменте, как о миге своего триумфа, на самом же деле он оказался обыденным и скучным. Смешным!

Все бы могло быть иначе, если бы не… Если бы не Большая Сплетня!

— Я не понял, ты согласна, что ли? — с обидой спрашивает Витек.

Не знаю, что ему ответить. Пожалуй, для начала надо подумать, надо хорошо, крепко подумать…

И я думаю о нем, глотая невидимые полночные слезы. Со сладчайшей горечью и горчайшей отрадой — как всегда.

ОН

Мне дали два года условно.

«Это еще по–божески», — сказал адвокат, и я счел за благо поверить ему. Особенно кстати, по его мнению, случился пожар, уничтоживший все здание регистратора. Уничтожены были все документы, которые еще не успели изъять для следствия, компьютерные записи — все…

На судью произвел впечатление мой взъерошенный, отчаянный вид, полное признание своей вины и клятвенные заверения, что впредь — никогда и ни за что, ни за какие коврижки!

Я вышел на свободу еще в зале суда. Отец похлопал меня по плечу, мать прослезилась. Мы отправились домой на троллейбусе (машину забрал банк за долги).

— Я открываю еще один автомагазин, — произнес отец. В голосе его вибрировала сдержанная гордость. — Предлагаю тебе стать моим управляющим, сынок. С двумя магазинами мне одному не справиться!

Он выглядел безмерно счастливым своим благодеянием.

— Соглашайся, Игорек, — умоляюще прошептала мама. — Ты ведь теперь не сможешь…

«Найти приличную работу», — закончил я недосказанную ею фразу и вслух поблагодарил отца:

— Спасибо, папа, я как–нибудь сам…

Как они могут подумать, что я соглашусь! Неужели они думают, что я, побывав в миллиметре от вершины успеха, теперь удовольствуюсь ролью мелкого лавочника?

О Дане я почти не вспоминаю. Она меня предала — Бог ей судья. Легла в постель со мной, чтобы подставить, использовав меня, а я, дурак, возомнил о каких–то чувствах…

И о Лене я почти не думаю. На ее месте так поступила бы каждая.

Каждая — кроме нее, кроме Лилеевой!

Я часто размышляю о ней. Набираю номер ее телефона и, не дождавшись ответа, кладу трубку — жалость для меня немыслима, как и сочувствие.

Приползти к ней униженным, растоптанным — конечно, она примет, но… Лучше явиться на коне, победителем, в сиянии и блеске головокружительного успеха. Когда–нибудь я предстану перед ней именно таким… Она удивленно распахнет восторженные глаза и…

Я вернусь к ней таким… Только таким!

День за днем в превосходном костюме, безупречной рубашке и до блеска начищенных ботинках я посещаю бесчисленные конторы.