— Отлично, — похвалил себя Художник. — Кое-что можем. — Он подул на лист, чтобы тушь застывала быстрее, поставил лист на стол.

Любимая его тема — вервольф. Лицо с точеными правильными чертами, в котором начинают проявляться черты зверя. Остальное нетрудно дорисовать в воображении. Вот сейчас зубы обнажатся, станут острыми как бритвы. Вот изменятся глаза, и то, что раньше глубоко дремало в них — настороженность и хищность зверя, — станет их сущностью. Вот покроет кожу жесткая шерсть. И уже волк готов к броску. Его зубы вопьются в шею жертвы, и волчий длинный язык слизнет горячую вкусную кровь…

Рисунок действительно получился. Он шел из потаенных глубин души. Он был из тех самых рисунков, которые Художник предпочитал не показывать никому. Существовало дурацкое предубеждение — казалось, что зритель, праздно пялящийся на сокровенные картины, крадет частичку существа того, кто вызвал образ, забирает над ним какую-то власть. Звучало глупо, но взаимоотношения творца и творения — область загадочная, неисследованная.

За последние годы он создал целую галерею вервольфов. Яростных оборотней. Как-то они волшебным образом поддерживали его на плаву, помогали. Человек-волк. Волк-человек. Как ни крути — все в последние годы в жизни Художника вращалось в этой круговерти. И он любил волков…

Он прикрыл глаза. У него было какое-то непонятное, томное, ностальгическое настроение. Лицо волка навеяло образы прошлого. Давнего прошлого. Острые зубы, оскал… Ассоциации — по каким только извилистым дорожкам памяти не водят они человека. В сознании возникло лицо Бузы, казавшегося тогда, много лет назад, лицом всего зла мира. И вспомнился соленый вкус крови во рту — собственной крови. И отвратительный запах, идущий из оскаленного, без переднего зуба рта Бузы…

Было Художнику тогда четырнадцать лет. Он привычно прогуливал три последних урока и рисовал на берегу Гавриловского пруда старую, покосившуюся, изъеденную временем, трогательную в своей беззащитности и вместе с тем упорно стоявшую не один век церквушку. Шпанята из третьей школы тоже убежали с уроков. И преподнесли ему хороший, на всю жизнь, урок.

— О, бумагомарака! — завопил один из них, низкорослый, тщедушный и шустрый, с кривым лицом, похожий на беспокойную макаку, подскакивая к Художнику и тыкая грязным пальцем в чистый лист, на котором только начинала обретать контуры старинная церквушка.

Художник оттолкнул эту грязную лапу. Но тут подоспели остальные. Это была шобла из шести пацанов. Она находилась в таком веселом расположении духа, когда кажется забавным и радостным кого-то унизить.

Щелбан по макушке залепили Художнику такой, что слезы выступили из глаз.

Им очень хотелось развлечься. Двое из них с утречка нанюхались дихлофоса, и им было очень хорошо.

Третья школа не один год являлась оптовым поставщиком кадров элитных спецПТУ для малолетних преступников и воспитательно-трудовых колоний. И связываться с ее питомцами было себе дороже.

— Что я вам сделал?! — обиженно воскликнул Художник. Но ничего и не требовалось делать. Надо было только оказаться на пути шоблы. Ведь шобла — это не просто группа людей. Это некое самостоятельное существо со своей психологией. Существо по-дурному жизнерадостное и смертельно жестокое.

Громкий гогот, глупые подначки. Художника повалили на траву. Кто-то залепил ему башмаком по ребрам.

— Не надо, — попросил он, понимая, что делает ошибку.

Щоблу нельзя ни о чем просить. Шобле нравится, когда ее поосят, когда боятся, когда унижаются перед ней. Тогда она становится еще агрессивнее.

— Кого, кого ты на х… послал? — завопил предводитель щоблы — толстомордый пятнадцатилетний здоровяк, гроза третьей школы и окрестностей, хронический второгодник Буза, нагибаясь и больно хватая Художника за ухо.