Прошедшие отбор птички (что служило критерием: красота, пение, живость — поди пойми!) поселялись в клетках, висевших в цирюльне, и им птицелов уделял большую часть своего времени. Додо приручал их с бесконечным терпением и высоким мастерством, учил всяким удивительным штукам. Сидя в клетках, они приводили в движение клювиками механизмы из плетеных бечевок, опуская и поднимая наперстки, чтобы наполнить их водой из жестяных поильников, будто люди, вытаскивающие воду из колодца. Они открывали крышки деревянных ящиков, чтобы полакомиться канареечным семенем, открывали и закрывали дверцу клетки, и так далее и тому подобное — куча всяких фокусов. Додо командовал ими, щелкая пальцами.

Малыш, Лесной Цветок, Кравина, Пугливый, Глазастый — каждый откликался на свое имя. Они сразу прилетали, заслышав мелодичный голос птицелова. Брадобрею удавалось сделать так, что они, не находясь в тесных клетках, свободно носились по дому, улетали далеко и затем возвращались и садились на клетки или на решетчатую бамбуковую дверь, всегда открытую в ожидании. Они принимались петь с удвоенной силой и позволяли ласкать себя. Напуганные, притихшие, мальчишки часами наблюдали, как он обучает птичек всем этим удивительным штукам.

Неподражаемый свистун, Додо затягивал песенки, а птички-софре подхватывали мелодию и учились с точностью подражать щебетанию обитателей соседних клеток. Птички Додо Перобы были не только послушными и учеными, как все прочие, но и подлинными артистами, достойными выступать на арене цирка. Так сказал полковник Боавентура Андраде, который купил у него трупиала — у этой птички множество имен: жуау-пинту, конкриш, софре, коррупиау — в подарок для барышни Сакраменту. Однажды она сказала, что тоскует по пению софре — по ее разумению, это самое трогательное, что есть в мире.

Птичек, которых растил и дрессировал Додо Пероба, не хватало, чтобы удовлетворить все заказы, приходившие с соседних фазенд, со станции Такараш и даже из Итабуны. Впрочем, птицелов расставался со своими питомцами против желания, с грустью, и только после продолжительных переговоров. Он не продавал птичек первым встречным, желая быть уверенным, что покупатель действительно любит животных, что это не какой-нибудь бессердечный организатор петушиных боев, который выращивает птичек только для драк и пари.

На воле в цирюльне жила чешуйчатая горлица Фого-Пагоу, и вот ее он не хотел продавать ни за какие деньги. Она пощипывала его за пальцы на ногах, садилась ему на плечо или на растрепанную шевелюру, выискивая и вытаскивая клювиком первые седые волоски. Предложений продать было предостаточно, но он всем отказывал, приходя в ярость и теряя свою обычную флегматичность, когда покупатели настаивали. Как бы он смог жить, не слыша каждый день ее звонкое и забавное звукоподражательное чириканье: фого-пагоу, фого-пагоу! Частенько он проводил время перед дверью на деревянном табурете, а на голове у него сидела птичка и клевала его шевелюру.

Однажды ночью, когда прошло оживление, связанное с появлением погонщиков, и в селении воцарилась тишина, Додо Пероба пробудился от чуткого сна, заслышав веселый призыв горлицы, — в этот час она должна была спать в клетке, ведь до утренней зари было еще далеко. Он встал со своей циновки и прислушался в темноте: птички спали, а непрекращавшийся крик, упорный призыв исходил не из комнаты — снаружи: может, это сбившаяся с пути птица, истосковавшаяся, обезумевшая. А вдруг у нее ранено крыло, она не может летать и умоляет о помощи?

Бесшумно, чтобы не побеспокоить птичек, Додо Пероба проскользнул к двери, но не прошел и двух шагов, как увидел дурочку, сидевшую на корточках под мелким дождем.