Бросив прощальный взгляд на берег и океан, я зашагал вперед: моему взору открывались все новые картины.

Как я уже говорил, постепенно удаляясь от кромки воды, дорожка постепенно заворачивала направо. Впереди и немного левее я мог теперь видеть необозримую равнину, простиравшуюся на многие тысячи акров и сплошь покрытую волнующейся массой густой травы, достигавшей высоты человеческого роста. Почти у самого горизонта стояло огромное пальмовое дерево оно зачаровывало меня и необъяснимо влекло к себе. Непостижимость всего увиденного вкупе с чувством облегчения от того, что мне удалось бежать с мыса, где надо мной нависла непосредственная опасность, на время ослабили мою тревогу, но стоило лишь мне остановиться, устало опустившись на дорожку и машинально погрузив руки в теплый беловато‑золотистый песок, как меня вновь объял панический страх. К дьявольским ударам прибоя добавилось что‑то не менее ужасающее, что‑то таившееся в шорохе высокой травы. Я закричал, отчаянной бессвязно: Тигр? Тигр? Это ты, Зверь, ты? Это ты, Зверь, которого я боюсь? В памяти вдруг всплыла прочитанная когда‑то давным‑давно древняя история о тиграх, только я никак не мог вспомнить имя автора. И все‑таки, несмотря на продолжавший мучить меня непередаваемый страх, я вспомнил его. Конечно же это был Редъярд Киплинг; мне даже не показалось странным, что поначалу я отнес его, чуть ли не своего современника, к древним писателям. Мне вдруг нестерпимо захотелось еще раз взглянуть на томик Киплинга с этим рассказом, и я чуть было не отправился назад, в дом на мысу, чтобы отыскать там книгу, но вовремя одумался к тому же мне очень хотелось поскорее добраться до той высокой пальмы.

Не знаю, смог ли бы я противостоять желанию вернуться назад, если бы с неменьшей силой меня не влекла к себе огромная пальма вдали. Этот последний импульс, наконец, возобладал; я покинул песчаную долину и принялся скользить вниз по склону, несмотря на весь тот страх, который внушала мне высокая трава и мысль, что в ней могут быть змеи. Я решил до конца сражаться за свою жизнь и рассудок, чего бы ни стоило мне сопротивление угрозам, таившимся в море или на суше. Однако, поражение в этой борьбе начинало казаться мне неминуемым, и это становилось все яснее и яснее всякий раз, как безумный шорох жуткой травы сливался с удаленными, но все еще отчетливо слышными тревожными ударами огромных волн. Я то и дело останавливался и зажимал уши руками, ища хоть какого‑нибудь облегчения, но от этих невыносимых звуков не было спасения. Мне показалось, что прошла целая вечность, пока я добрался до пальмы, так притягивавшей меня к себе, и упал в благословенную тень широких листьев.

Вслед за тем произошло несколько совершенно невероятных событий, поочередно ввергавших меня то в экстаз, то в ужас; я вспоминаю о них с содроганием и не смею предлагать своих толкований. Едва только я заполз под сень пальмовых листьев, как откуда‑то сверху, из ветвей, появился младенец такой красоты, какую мне прежде не приходилось видеть. В каких‑то лохмотьях, весь запыленный, он все равно выглядел как фавн или полубог; в густой тени мне показалось даже, что от него исходит что‑то вроде сияния. Мальчик улыбнулся мне и протянул ручку, но прежде чем я приподнялся с земли, чтобы заговорить с ним, сверху раздалось чудесное сладостное пение; чистые ноты сливались в неземную возвышенную гармонию. Солнце уже зашло и тут я убедился в том, что головку младенца действительно окружает ореол искристого света. Он обратился ко мне мелодичным серебристым голоском; Это конец. Сквозь сумерки спустились они со звезд. Теперь все кончено, мы блаженно почили в Телоэ, что лежит за потоками Аринури . Пока ребенок говорил сквозь листья пальмы на землю опускалось какое‑то мягкое сияние, и поднявшись на ноги, я приветствовал тех, кто, как мне было известно, главенствовали среди певцов бога и богиню, ибо смертным не дается такая красота. И они взяли меня за руки и сказали: Идем, дитя, ты слышал голоса.