– Да, понимаю.

– Отлично. Командир части был настолько любезен, что проявил интерес к нашему делу. Если вы не возражаете и у вас есть время, зайдемте к нему, герр оберлейтенант.

Они направились к домику, где размещался штаб. Блессинг шел впереди. Командир части увидел их, наверное, в окно и вышел навстречу. На нем были сапоги. бриджи и серая форменная рубашка. На шее поблескивал Рыцарский крест – мечта всех немецких летчиков.

– А-а, дорогой доктор Штаркхоф!

– Хайль Гитлер, – бодро ответил Штаркхоф, сняв шляпу и поклонившись.

Майор Петер Реденбахер надел френч и застегнул его на все пуговицы. Ему было тридцать три года, довольно много по стандартам летчиков-истребителей, но, несмотря на шрамы от ранений, его внешность производила впечатление. В прошлом году в мае Реденбахера сбили над морем и ему пришлось провести четыре ужасных часа в одноместной надувной лодке. В его возрасте такое испытание не могло обойтись без последствий, и поэтому ему рекомендовали перейти на штабную должность.

Когда Реденбахер начал служить в штабе, он попросил назначить командиром эскадрильи Левенгерца, который был одним из его учеников в училище истребительной авиации, к тому же одним из лучших учеников. Майор взял карандаш и начал задумчиво постукивать им по столу. Затем, вскинув голову, посмотрел на Левенгерца:

– Какого вы мнения о Гиммеле, Виктор? Он лоялен?

– Да, герр майор.

– При всем уважении к вам, герр майор, судить о лояльности -это функция нашего ведомства, – заметил Блессинг.

– Я уверен, что обер-лейтенант имел возможность убедиться в лояльности унтер-офицера Гиммеля, – сказал майор, кивнув в сторону Левенгерца.

– Гиммель был одним из летчиков, которых в марте тысяча девятьсот сорок первого года назначили на три месяца в отряд самолетов связи фюрера. Весь личный состав отряда проходил тогда проверку и получил допуск из штаба охранных частей рейхсфюрера.

– Почему же вы не сказали об этом раньше? – раздраженно спросил Штаркхоф после нескольких секунд молчания.

Реденбахеру явно понравилось, как Левенгерц вывел из равновесия Штаркхофа, который, несомненно, начал терять терпение.

– А меня никто не спрашивал об этом, герр доктор, – ответил Левенгерц.

– Но это было более двух лет назад, – вмешался Блессинг.

– Если бы допуск на Гиммеля отменили, мне бы непременно сообщили об этом, – сказал Реденбахер.

– Даже люди, имеющие допуск, вовсе не непогрешимы, – заметил Блессинг, доставая из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. – Разрешите мне зачитать часть письма, написанного Гиммелем. Это из письма, адресованного его отцу и датированного двадцать седьмым мая тысяча девятьсот сорок третьего года. «Если прорвутся гигантские английские бомбардировщики, ты не тревожься, потому что прорывы эти – часть плана фюрера. Бабушка и двоюродный брат Пауль должны погибнуть, а наши города должны превратиться в руины, ибо все это – часть грандиозного стратегического плана, который мне, с моим ограниченным умом, невозможно даже представить себе. Оказывается, показателем гениальности наших высших руководителей является как раз то, что они могут позволять американцам и англичанам сбрасывать на нас бомбы, несмотря на то что в общем-то войну они проигрывают. Верь фюреру, он полон самых различных неожиданностей».

Блессинг с победоносным видом посмотрел на всех.

– Ну и как? – спросил он. На некоторое время в комнате воца рилась напряженная тишина.

– Что «ну и как»? – спросил наконец Левенгерц. – Разве это не благородное патриотическое письмо?

– Это свинство, – заявил Блессинг.