|
Не стоит рассказывать, как я совершенно напрасно ломился в дом, а потом обнаружил, что входная дверь закрыта снаружи только на щеколду; как я обшарил все комнаты в поисках пищи и наконец, уже отчаявшись, нашел в какой-то комнатке, — кажется, в спальне служанки, — черствый хлеб, обглоданный крысами, и две банки ананасных консервов. Кто-то уже успел обыскать дом и опустошил его. Позднее я нашел в буфете изрядный запас сухарей и сандвичей, очевидно, не замеченных первым грабителем. Сандвичи были совсем несъедобны; зато сухарями я не только утолил голод, но и наполнил карманы. Лампы я не зажигал, опасаясь, что какой-нибудь марсианин разгуливает по этой части Лондона, отыскивая себе поживу во мраке. Прежде чем улечься, я долго с беспокойством переходил от окна к окну и высматривал, не видно ли где-нибудь этих чудовищ. Спал я плохо. Лежа в постели, я заметил, однако, что рассуждаю совершенно логично, к чему был решительно неспособен со времени моей последней стычки с викарием. После этого столкновения я все время испытывал какую-то смутную душевную тревогу, или находился в состоянии тупой подавленности. Но в эту ночь мой мозг, подкрепленный пищей, снова прояснился, — я начал мыслить последовательно. Три вопроса занимали меня: смерть викария, местопребывание марсиан и участь моей жены. О викарии я думал без всякого чувства ужаса или сознания своей вины; я принимал его смерть как совершившийся факт, о котором не-приятно вспоминать, но не испытывал никаких угрызений совести. Тогда, как и теперь, я считал себя жертвой простого стечения обстоятельств, которые шаг за шагом привели нас к роковой развязке. Я не осуждал себя, но застывшее неизменное воспоминание преследовало меня. В тишине ночи я призвал себя к допросу и начал судить себя собственным судом за этот миг ярости и страха. Я припомнил все подробности наших бесед с той первой минуты, когда он склонился надо мной, не слушая моих стонов, вызванных жаждой, и указал на огонь и дым среди развалин Уэйбриджа. Мы были совсем разные люди, но случай свел нас вместе. Если бы я мог предвидеть все последствия, то бросил бы его в Голлифорде. Но я ничего не предвидел; я был бы преступником, если б все предвидел и тем не менее не расстался с ним. Я рассказал здесь все, как оно было. Свидетелей нет — я мог бы все утаить: но я рассказал, и пусть читатель судит меня, как хочет. Наконец, сделав усилие, я изгнал из своих мыслей образ повергнутого, распростертого тела и стал размышлять о марсианах и о судьбе моей жены. Что касается марсиан, то я ничего не знал наверное; я мог предполагать что угодно. Со вторым вопросом дело обстояло не лучше. И вдруг мною овладел ужас. Я сидел на кровати, всматриваясь в темноту… Одно только желание сохранилось во мне: чтобы мою жену внезапно и безболезненно поразил тепловой луч. Страшная ночь…
На рассвете я крадучись выбрался из дома, как крыса из своей норы, как низшее существо, которое может быть поймано и убито по первой прихоти своего властелина. Много надо было пережить, чтобы дойти до этого. Да, несомненно, если бы даже эта война не научила нас ничему другому, она во всяком случае должна была научить нас состраданию — состраданию к тем бессловесным тварям, которые вынуждены сносить наше господство. Утро было ясное. Восток розовел и клубился золотыми облаками. По дороге, сбегающей с вершины Петнийского холма к Уимблдону, виднелись следы того людского потока, который устремился отсюда к Лондону в ночь на понедельник, после начала битвы с марсианами: двухколесная ручная тележка с надписью: «Томас Лоб, зеленщик, Нью-Молден», со сломанным колесом и опустошенным жестяным ящиком; чья-то соломенная шляпа, затоптанная в затвердевшую уже грязь, а на вершине Западного холма — осколки разбитого стекла со следами крови. Я шел медленно, не отдавая себе отчета в своих намерениях. Я собирался пойти в Лезерхед, хотя и знал, что почти нет надежды найти там мою жену. |
