Годри и его жена потеряли дар речи, словно перед ними возникло привидение. Потом месье Годри поднялся, суровый и полный достоинства.

— Поль там, где должны бы быть вы, — начал он. — Там, куда его привели ваша порочная жизнь и благородство его сердца. Как вы осмелились здесь появиться? Долгие месяцы вас разыскивали, а вы трусливо прятались, чтобы избежать справедливой кары. Поль взял на себя преступление, чтобы спасти своего непорядочного отца. Раз уж у вас хватило наглости вернуться, имейте мужество — сознайтесь в преступлении и спасите невиновного юношу.

— Преступление? — запротестовал Дени. — Но мне, как и Полю, не в чем себя упрекнуть. Бога ради, скажите, где мой мальчик? Объяснимся потом. Его осудили?

— Да.

— На сколько?

— На пять лет.

— Пять лет? — Дени застонал. — Ужасно… Где он? Ради всего святого, где он? В какой тюрьме? Поеду к нему, вытащу его оттуда…

— Он не во Франции. — В голосе Годри звучала горечь.

— Не во Франции? Так это… каторга?!

— Каторга. В Гвиане, в Сен-Лоран-дю-Марони. И зовут его теперь не Поль Бернар, он — номер восемьсот восемьдесят первый.

Обхватив голову руками, Дени долго и безутешно плакал.

Через несколько минут тяжелого молчания, которое прерывали лишь рыдания и вздохи художника, Годри сказал:

— Вы знаете, что подозреваетесь в преступлении? Вас могут арестовать.

— Что мне до этого? — Дени поднял голову. — Мы оба не виноваты. Все подстроили Мели с Виктором. Я найду ее, соберу доказательства… Мы его спасем, вернем домой…

Годри хотел знать, где их гость пропадал столько времени и как могло случиться, что он не знал о процессе. Дени рассказал, как они с Мели уехали в Лондон якобы по ангажементу, как случай послал ему французскую газету, поведал о своем сумасшествии при известии о суде над Полем. Рассказал о пребывании в лечебнице. Пожалев несчастного, хозяева пригласили его отобедать, переночевать, а завтра видно будет.

— Утром, — заявил художник, — побегу к следователю и расскажу все, что знаю. Надо спасать мальчика! А что до Мели, найду и заставлю признаться. Ах, мерзавка! Все беды из-за нее, но она у меня еще поплачет!

Художнику рассказали о преданности Марьетты. Дени был тронут и восхищен. В спальне Годри он обнаружил фотографию Поля, схватил ее и стал целовать. Потом упал на колени и, рыдая, вскричал:

— Поль! Прости меня, прости… Жизнь отдам, но тебя спасу!

Однако вернемся к Мели. Охваченная паникой, она перебралась из Португалии в Испанию, где завязала знакомства и развлекалась как могла. Но ее душу грызла совесть и чем дальше, тем больше. Женщина думала о том, что по ее вине невиновного приговорили к каторге, а Дени, которого она споила, сошел с ума. Мели гнала эти мысли, говорила себе, что должна жить и веселиться, но совесть снова и снова начинала ее мучить. Посреди веселой пирушки, танцев вдруг наваливалась тоска, и певица не знала, как с нею справиться. Она меняла города, знакомилась с массой людей, но тут же о них забывала. Иногда в момент грусти оживали воспоминания о Боге. Мели шла в церковь, плакала, несколько дней проводила в молитвах, надеясь искупить грехи. В иные дни, испытывая отвращение к себе, подумывала о самоубийстве, даже запаслась ядом. Но ее останавливал страх. Ворованные деньги вдруг начинали жечь руки, она раздавала их нищим, тратила, не считая, на добрые дела. Ей казалось, что лучше бросить деньги в яму, чем держать у себя. В другое время, напротив, Мели считала каждую копейку, думая о будущей нищете.

Тоска, казалось, прочно свила гнездо в ее душе. Мели спрашивала себя, не лучше ли вернуться во Францию, пойти к господину Отмону и все рассказать, тогда Поля вернут с каторги.