Никто не нуждался в подобных замечаниях, но его жену снова прорвало:

– Верена Таррант, я бы с радостью отшлёпала тебя! И ты называешь такого человека джентльменом? Я не знаю, куда подевался характер твоего отца, но надо остановить его!

Олив тем временем буквально умоляла своего родственника:

– Дайте ей один лишь шанс, только один: чтобы избежать краха и позора! Есть в вас хоть чуть-чуть жалости? Вы хотите, чтобы меня освистали? Это всего на один час. Есть у вас сердце или нет?

Её лицо и голос были нестерпимы для Рэнсома. Она закрыла собой Верену, и он видел, что страдания той ничтожны по сравнению со страданиями Олив.

– К чему этот час, если всё это лживо и мерзко? Всё равно – час или десять лет! Она моя или нет, и если она моя, то полностью, навсегда!

– Ваша! Ваша! Верена, подумай, что ты делаешь! – стонала Олив, нависая над ней.

Мистер Филер изрыгал проклятия и ругательства, пугая виновников – Верену и Рэнсома – смертной казнью. Миссис Таррант разрывалась в истерике, пока Селах беспорядочно бродил по комнате, раз за разом повторяя, что лучший день в его жизни скоро окажется втоптанным в грязь.

– Разве вы не видите, как прекрасны они, как добры они – если дают нам столько времени? Не кажется ли вам, что если они ведут себя так, они должны быть вознаграждены? – спросила Верена, божественно улыбаясь Рэнсому. Как нежно, как просительно она взывала к милосердию и доброте по отношению к хорошо настроенной толпе!

– Мисс Ченселлор может наградить их так, как пожелает. Верните им деньги и обеспечьте скромный подарок каждому.

– Деньги и подарки? Я просто обязан пристрелить вас, сэр! – истошно вопил мистер Филер. Публика действительно была очень терпелива, и с этой точки зрения, конечно, заслуживала переживаний Верены. Но теперь было уже далеко за семь часов, и первые симптомы негодования – вопли и посвистывания – уже начали просачиваться в холл. Мистер Филер бросился в проход, ведущий к сцене, и Селах умчался за ним. Миссис Таррант, всхлипывая, бросилась на диван, и Олив, с неуёмной дрожью в голосе, спросила Рэнсома, чего он хочет от неё, – какого унижения, какой покорности, какой жертвы.

– Я всё сделаю – я буду послушна вам – я пойду на любую низость – я втопчу себя в пыль!

– Я ничего от вас не прошу, мне нечего делать с вами, – сказал Рэнсом. – Я всего лишь прошу вас не надеяться, что, взяв Верену в жёны, я скажу ей: «О, да, конечно, ты можешь отлучиться на час или два!». Верена, – продолжал он, – то, что там происходит просто ужасно. Уйдём, давай уйдём отсюда так далеко, насколько это возможно, и мы со всем справимся!

Совместная попытка мистера Филера и Селаха Тарранта успокоить публику, по-видимому, ни к чему не привела. Шум становился всё громче и громче.

– Оставьте нас, оставьте нас на минуту! – кричала Верена. – Дайте мне поговорить с ним, и всё будет хорошо! – Она подбежала к своей матери и потянула её с дивана к двери. Миссис Таррант присоединилась к Олив и, шатаясь и покачиваясь, расстроенные женщины, подталкиваемые Вереной, вышли в вестибюль, который, как видел Рэнсом, уже покинули полицейский и репортёр, переместившись туда, где битва была в самом разгаре.

– О, зачем вы здесь? Зачем, почему? – и Верена, повернувшись, бросилась к нему с этим протестом, который был всего лишь капитуляцией. Она никогда не принадлежала ему настолько, насколько сейчас, когда упрекала его.

– Вы уверены, что не ждали меня? – спросил он с улыбкой.

– Я не знала… Это было ужасно – невообразимо! Я увидела вас в зале, когда вы пришли. Как только мы вышли туда, как только я поднялась на ступени, ведущие к сцене, со своим отцом, я посмотрела – из-за его спины – и увидела вас.