– Никак нет, в роте порядок, заступили на посты.

Что ж, уже хорошо. Разбираться с проступками городовых Левицкий не любил. Да и что со служивыми сделаешь: выгнать не выгонишь, на гауптвахту не посадишь. Только добрым словом и кулаком можно вразумить. Особенно кулаком. Без него доброе слово входило не так глубоко.

– Так… А что такой хмурый? Выкладывай, не таись.

– Слушаюсь, – Халтурин оправил ремень, что стягивал уже летний, беленого сукна, кафтан. – Дело второго дня помните?

Левицкий помнил все. Происшествий немного, каждый рапорт прочитывал.

Действительно, 9 мая  на Каменноостровском проспекте случилось заурядное происшествие. Лошадь испугалась, понесла, извозчик не справился, пролетка выскочила на тротуар и задавила случайную прохожую. Под копытами и колесами не уцелеть, бедняжка скончалась на месте. Погибшая, мещанка Макеева, проживала на Зверинской улице, шла к подруге в гости на Большую Посадскую. Перешла бы проспект на минутку раньше, осталась жива. А если бы лошадь понесла чуток левее, то происшествие досталось бы соседям: граница полицейских участков делила проспект ровно посредине. Протокол был составлен верно, свидетели подписались. Тело отправлено в морг Мариинской больницы. Извозчика лишат патента месяца на два, да какой с него спрос. Лошадь – животное самовольное.

– Дело закрыто, – сказал Левицкий. – Обязанности свои, Митрич, ты исполнил примерно. Толпу отогнал, вызвал с ближнего поста городового Илюхина. Турчановичу подсобил с оформлением и свидетелями. Дождался санитарной кареты и тело помог погрузить. Все бы так службу несли.

– Благодарю, господин пристав, да только не во мне вопрос, – ответил вконец помрачневший Халтурин.

Поведение городового казалось странным. Если не сказать – непонятным. А непонятностей пристав на дух не выносил.

– В чем же тогда вопрос? – со строгостью в голосе спросил он.

Халтурин выпрямился, будто решился на что то важное.

– В протокол кое чего не вошло, – доложил он.

Такой поворот никуда не годился: если городовой что то утаил, а теперь сознаться решил – чего доброго, дело возвращать придется. Приставу – возня и морока, от начальства выволочка. Лучше бы Митрич помалкивал.

– Почему сразу Турчановичу не доложил? – Левицкий стал сух и резок.

– Как о таком доложить, ваше благородие? – отвечал городовой, уловив перемену в голосе начальника. – О таком не доложишь…

– Да что там случилось?! – вскрикнул пристав раздраженно. Не хватало, чтоб городовой распускал нюни, словно барышня.

– Разрешите доложить по порядку…

Левицкий нетерпеливо махнул, мол, чего уж там.

– Значит, тело проверил, она уже последний вздох испустила, – начал Халтурин. – Лежит, бедная, глаза в небо, лицо тихое, кукольное, милое, жалостливое…

– Избавь меня от этих тонкостей.

– Слушаюсь… Так вот, значит, собралась толпа. Не так чтобы много, а с десяток, как обычно. Я прикрикнул, чтобы отошли. Они подвинулись. Пялятся на несчастную, будто развлечений им не хватает. И тут, откуда ни возьмись, оно…

– Что это – «оно»?

– Песня, – выдавил Халтурин и преданно взглянул на пристава.

Левицкий в первое мгновение маленько растерялся.

– Что «откуда ни возьмись»? – переспросил он.

– Песнь, ваше благородие, – удрученно повторил Халтурин. – Или голос, как изволите.

– Романсик популярный исполняли?

– Никак нет, ваше благородие, что то такое на иностранном. Протяжное, жалостливое, мучительное, и… и… – тут у Халтурина не нашлось слов, чтобы описать пережитое.