На углу Фобур-дю-Тампль началось какое-то движение.

— Еще четыре коньяка, — заказал красный.

— Как насчет тех двоих? — спросил хозяин кафе.

— Оставь их в покое. Они сами о себе позаботятся. Сам видишь, люди устали.

Да, они действительно устали. И эту безграничную усталость нельзя было объяснить походом по бульвару от Менильмонтан. Нет, они прошли гораздо более дальний путь, и дался он им куда труднее, чем их спутникам. Они изголодались сильнее остальных и чувствовали себя куда более беспомощными, сидя в темном углу, в стороне от общего разговора и дружелюбных голосов, из-за которых в голове у владельца кафе все смешалось, и на мгновение ему даже показалось, что он — хозяин, развлекающий желанных гостей.

Он рассмеялся, отпустил какую-то шутку в адрес парочки, но его не поддержали. Может, их следовало жалеть из-за того, что они устроились отдельно от своих товарищей, столпившихся у стойки, может, остальным следовало завидовать такой крепкой дружбе. Хозяин кафе вдруг, непонятно почему, подумал о серых, голых деревьях в саду Тюильри, напоминающих ряды восклицательных знаков на фоне зимнего неба. Удивленный, растерянный, утративший ощущение реальности, он смотрел через дверь в сторону Фобур-дю-Тампль.

У всех было такое чувство, будто они давно не виделись друг с другом и вскоре им вновь предстояло расстаться. Не отдавая себе отчета в том, что делает, хозяин кафе наполнил четыре стакана коньяком. Красные протянули к ним натруженные руки.

— Подождите, — остановил он их. — Для вас у меня есть кое-что получше. — И вдруг осекся: до него наконец-то дошло, что происходит на противоположной стороне бульвара. В свете уличных фонарей поблескивали синие стальные каски, жандармы перекрыли Фобур-дю-Тампль, и на окна кафе смотрело дуло пулемета.

«Ну вот, — подумал хозяин, — мои молитвы услышаны. А теперь я должен сыграть свою роль: делать вид, что ничего не замечаю, не предупреждать их, а сам пытаться спастись. Интересно, они взяли под контроль черный ход?»

— Сейчас принесу другую бутылку. Настоящий коньяк «Наполеон». Делиться так делиться. — К своему удивлению, он не испытывал торжества, выбираясь из-за стойки. Попытался идти медленно, направляясь к комнате с бильярдом. Нельзя было спугнуть красных. Он старался сдерживать себя, думая о том, что каждый его неторопливый шаг спасает Францию, его кафе, его сбережения. Ему пришлось переступить через ноги девушки; она спала. Он заметил острые лопатки, торчащие под черной материей, а посмотрел на ее брата и увидел в его глазах боль и отчаяние.

Хозяин кафе остановился. Понял, что не может пройти мимо, не проронив ни слова. Словно у него возникла насущная потребность объяснить, что он не относит себя ни к тем и ни к этим. С наигранной веселостью он взмахнул рукой, в которой держал штопор, перед лицом молодого человека.

— Еще коньяку, а?

— Разговаривать с ними бесполезно, — послышался голос красного. — Они — немцы. Ни слова не понимают.

— Немцы?

— Поэтому он и хромает. Концентрационный лагерь.

Хозяин кафе чувствовал: надо поторопиться, как можно скорее проскользнуть за дверь, потому что развязка близка, но его задержал на месте беспомощный взгляд молодого человека.

— Что он здесь делает?

Ему не ответили. Видно, сочли вопрос настолько глупым, что даже не стали отвечать. Понурившись, хозяин кафе прошел мимо. Девушка спала. Он чувствовал себя чужаком, покидавшим комнату, где теперь оставались только друзья. Немец. Они не понимают ни слова. Из темных глубин памяти, несмотря на жадность и сомнительное ощущение победы, всплыли несколько немецких слов, которые он запомнил в далеком прошлом: строка из «Lorelei», выученная в школе, Kamerad, с отзвуком оставшегося после войны страха, и, взявшееся ниоткуда, mein Bruder.