|
- Я к игумену прошлого года во святую пятидесятницу восходил, а с тех пор и не был. Видел, у которого на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня-то боится; у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит. - Вы... видите? - осведомился монашек. - Говорю вижу, наскрозь вижу. Как стал от игумена выходить, смотрю - один за дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади, а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил. Как завизжит, начал биться, а я его крестным знамением, да трижды, - и закрестил. Тут и подох как паук давленный. Теперь надоть быть погнил в углу-то, смердит, а они-то не видят, не чухают. Год не хожу. Тебе лишь как иностранцу открываю. - Страшные словеса ваши! А что, великий и блаженный отче, - осмеливался всё больше и больше монашек, - правда ли, про вас великая слава идет, даже до отдаленных земель, будто со святым духом беспрерывное общение имеете? - Слетает. Бывает. - Как же слетает? В каком же виде? - Птицею. - Святый дух в виде голубине? - То святый дух, а то Святодух. Святодух иное, тот может и другою птицею снизойти: ино ласточкой, ино щеглом, а ино и синицею. - Как же вы узнаете его от синицы-то? - Говорит. - Как же говорит, каким языком? - Человечьим. - А что же он вам говорит? - Вот сегодня возвестил, что дурак посетит и спрашивать будет негожее. Много, инок, знать хочеши. - Ужасны словеса ваши, блаженнейший и святейший отче, - качал головою монашек. В пугливых глазках его завиделась впрочем и недоверчивость. - А видишь ли древо сие? - спросил помолчав отец Ферапонт. - Вижу, блаженнейший отче. - По-твоему вяз, а по-моему иная картина. - Какая же? - помолчал в тщетном ожидании монашек. - Бывает в нощи. Видишь сии два сука? В нощи же и се Христос руце ко мне простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о страшно! - Что же страшного, коли сам бы Христос? - А захватит и вознесет. - Живого-то? - А в духе и славе Илии, не слыхал, что ли? обымет и унесет... Хотя обдорский монашек после сего разговора воротился в указанную ему келийку, у одного из братий, даже в довольно сильном недоумении, но сердце его несомненно всё же лежало больше к отцу Ферапонту, чем к отцу Зосиме. Монашек обдорский был прежде всего за пост, а такому великому постнику как отец Ферапонт не дивно было и "чудная видети". Слова его конечно были как бы и нелепые, но ведь господь знает, что в них заключалось-то в этих словах, а у всех Христа ради юродивых и не такие еще бывают слова и поступки. Защемленному же чортову хвосту он не только в иносказательном, но и в прямом смысле душевно и с удовольствием готов был поверить. Кроме сего, он и прежде, еще до прихода в монастырь, был в большом предубеждении против старчества, которое знал доселе лишь по рассказам и принимал его вслед за многими другими решительно за вредное новшество. Ободняв уже в монастыре, успел отметить и тайный ропот некоторых легкомысленных и несогласных на старчество братий. |
