|
Работаю много, читаю много — а что за ерунду я читаю? Прежде всего — „Устройство Вселенной“ некоего Гурвича — блестящий обзор истории развития человеческих взглядов на Вселенную. Эта книга мне очень нравится. Думаю, ты уже её читал. Затем перечитал „Пьесы“ Островского — прекрасно, „Ещё одна победа“ американца — Уивера, если я не ошибаюсь — о событиях в США, имевших место в 1932, когда Макартур вышвырнул ветеранов, которые пришли в Вашингтон просить заработанные ими деньги. Что ещё? По-японски — „Дон Жуан в аду“ Кикутикана, „До и после смерти“ Арисимы Такео. По-английски: перечитал „Войну миров“ Уэллса, „Пиквикский клуб“ Диккенса и так далее. Это всё, полагаю.
Второе — моя служба. Здесь очень мало можно сказать — служба есть служба. Очень много работы, конечно. Сейчас я бушую над головами моих бедных учеников и давлю из них последнюю каплю масла. Они становятся худее и худее прямо на глазах, но даже не могут жаловаться — они слишком напуганы, чтобы поднять палец против меня. Я убиваю каждое пятнышко протеста в зародыше. Так вот, здесь я заканчиваю. (Выделено мною. — А.С.) Ты пиши чаще, чем раньше, мне крайне нужны письма от мамы и тебя, потому что по некоторым причинам, которые тебе сейчас не надо знать, я теперь слишком одинок. Поэтому не забывай своего бедного брата. Я, возможно, приеду в Ленинград около 24 января 1952, и тогда мы будем на некоторое время веселы и счастливы. Здесь конец. (Выделено мною. — А.С.) Целую тебя и маму.
«…Сплю крепко, пью мало» — это неправда. Сразу после отъезда жены спать он стал паршиво, а пить — регулярно. О чём и писал потом неоднократно. А в процитированном выше письме брату неслучайно повторяется как рефрен: «Здесь заканчиваю… здесь конец». К последним числам октября он приходит в такое состояние, когда ощущение конца — конца всему, — наваливается и нависает над ним неизбывно. Нет, речь вовсе не идёт о суициде — от этого он был гарантирован полностью. Возможно, на чисто генетическом уровне. Речь о конце целого этапа жизни, о готовности расстаться с прошлым, смеясь и негодуя, расстаться безжалостно и беспощадно, не озираясь ни на какие последствия. Трудно сказать, раньше или позже пишет он первое после расставания в Канске письмо Инне. Письмо не датировано и ради мысленного эксперимента мы можем допустить, не слишком погрешив против истины, что пишется оно в один день с письмом Борису. Читать целиком утомительно. Вот характерная выдержка:
«Для меня нет других женщин, кроме тебя, у меня нет другой нежности, кроме нежности к тебе, и мне кажется, так будет до конца. Я стал равнодушен ко всему, кроме того, что связано с тобой, механически ем, пью, сплю, работаю, и только оставшись наедине с собой (теперь я понял, что значит это выражение), я начинаю жить, то есть думать о тебе. Правда, у меня нет вспышек буйного пьянства, чего я, признаться, опасался, когда ты уезжала, но теперь мне думается, что это может быть, было бы лучше того тихого и покорного отчаяния, которым наполнена моя жизнь. С каждым днём мне всё труднее чувствовать себя человеком. Огромную всепоглощающую любовь внушила ты мне, и я всегда буду тебе благодарен за это, но как приходится расплачиваться!»
Ну и письмишко! Фальшиво, безвкусно, пошло. Ни одной литературной находки. А главное — почти ни слова правды. Например, о «вспышках буйного пьянства». Видно, в ходе одной из них и пишутся эти строки. Борису — после стакана и потому ещё с остатками самоиронии, Инке — после трех и уже с избыточным пафосом. Инна Сергеевна не помнит сегодня, как восприняла она этот текст тогда, помнит лишь наверняка, что не ответила. Дней через двадцать (тут уже есть точная дата — 22 ноября 1951 года) АН не выдерживает и пишет снова — не так выспренно, но всё так же нечестно — в чем-то каясь, что-то объясняя, а, по сути, просто жалобно скуля:
«…Жить мне очень плохо, перспектив никаких, как дальше жить — не знаю, ведь все мои планы в жизни были связаны с тобой, моя любимая…»
Конечно, она опять не ответила. |
