— Поджечь или рвануть не успеем, — сказал Дерзилов. — Надо что-то делать… — И здесь в моей больной, разбитой голове снова возник раскольническо-междоусобный голосок. Голосок убеждал, что, чем жить с такой невыносимой головной болью, лучше мне сдохнуть, не откладывая дела в долгий ящик, здесь и сейчас. И он же почему-то нашептывал мне, что подобная эскапада только улучшит мое положение здесь. Не все же время отступать и есть похлебку…

— Товарищ полковник! — подал я голос.

— Чего тебе, Теркин?

— Разрешите мне остаться в аварийном КВ. Я придержу немца, на сколько боезапаса хватит!

Повисла пауза. Делая подобное предложение начальству, я прекрасно понимал одну уже усвоенную мной истину — намеренно подставляя свою голову под топор, нельзя спасти чужую… Усвоил это я в декабре 1995-го, когда остатки нашего «батальона» зажали в угол. Выход был только один — прорываться. И прорываться надо было через разрушенный «поселок городского типа» Фролькино, где сидело до полка исламистов, с тремя десятками танков и прочей техники, а также с ПТУРами, РПГ, «безоткатками» и прочими «прелестями». Зачем-то тогда мы, четверо молодых и уже осиротевших (у нас в городе все погибли под первым ударом) придурков, вызвались «первыми на амбразуру». Сели в самый старый среди наших танк (это был Т-62) и рванули в атаку головными. Наше начальство тогда рассудило, что первой машине должно достаться больше всех. Возможно, они и не ошиблись. Вот только прорвались тогда наш Т-62 и одна БМП-2. БМП, кстати, подбили-таки, но уже «на выходе», и девятнадцать человек, ехавшие на ней, остались живы. На нашем танке после прорыва обнаружилось две глубокие каверны от снарядов крупного калибра на башне, с десяток вмятин поменьше, а в лежащих на лобовой броне мешках с землей застряла неразорвавшаяся «Малютка» с расплющенной головной частью. Взрыватель почему-то не сработал… Но ни одной сквозной пробоины — дуракам везет. Добавлю, что восемьдесят пять человек, восемь танков и пять БМП так и остались там, в, так сказать, полосе прорыва… Так что мое безрассудство здесь вряд ли оттянет чью-то смерть надолго.

— Сам вызываешься? — искренне удивился Дерзилов, выходя из минутного ступора. — Добровольно? Что ж… Приказать я такого никому не смогу, но раз ты сам… Тогда держись до конца, понял?

— Так точно? Только одно уточнение: боекомплект-то в танке есть?

— Снарядов двадцать есть! — доложил Чернопятко, поймав вопросительный взгляд Дерзилова. Как мне показалось, в его голосе слышалась радость, переходящая в злорадство. Ведь теперь-то он ни за что уже не отвечал.

— Возьмите, — протянул я Дерзилову свои комсомольский билет и красноармейскую книжку и уточнил: — На сохранение.

Тот посмотрел на меня как на восставшего из гроба Карла Маркса и, не найдя, что еще сказать, слегка обнял меня. Боже, как несло у него изо рта! Интересно, сколько дней он не чистил зубы?

Мне протянули разношенный танкошлем и пожелали удачи. Затем последовала команда «По машинам!». Личному составу не надо было повторять дважды, и через минуту оба Т-60 и пикапчик рванули к деревне. Мне отчего-то очень захотелось, чтобы в этот момент налетели «Штукасы», но небо было низенькое и серое. На поля и перелески с него сыпалась снежная крупа. Не для пикировщиков такая погода, да и не для авиации вообще. И что же я сделал? Обеспечил себе шанс быть убитым или попасть в плен? Дикая головная боль склоняла меня ко второму варианту. Хотя, как говорил товарищ Сухов, «лучше, конечно, помучиться»… Здесь мне стало казаться, что я различаю недалекий металлический шум. Дождался… Ну, что же, дураки умирают по пятницам.