Эйлиш ощущала в себе достаточно сил, чтобы заняться блевотиной в каюте. Обувшись и накинув поверх ночной рубашки плащ, Эйлиш вышла в коридор, направилась к той нише, что находилась слева от двери, и обнаружила там швабру, щетку и ведро. Она внимательно смотрела себе под ноги, старалась удержать равновесие. Интересно, многие ли пассажиры третьего класса понимали, какова будет эта ночь, и потому держались подальше от палубы, столовой и коридоров, решив запереться в каютах и не выходить, пока худшее не останется позади? Эйлиш не имела понятия, часто ли такое выпадает на долю лайнеров, что следуют из Ливерпуля в Нью-Йорк, однако, припомнив слова Джорджины «та еще будет ночка», полагала, что ночь выдалась хуже обычных. Сейчас лайнер шел, по ее представлениям, вдоль южного берега Ирландии, впрочем, уверенности в этом у Эйлиш не было.

Вооружившись шваброй и щеткой, она вернулась в каюту, надеясь, что сможет избавиться от запаха, полив испачканные рвотой участки пола и одеяла подаренными Роуз духами. Однако швабра только размазала блевотину, отчего запах лишь усилился, а от щетки проку не было никакого, и Эйлиш решила вернуть их на место. Возвратив обе в нишу, она вдруг почувствовала новый приступ тошноты, выскочила в коридор, и ее снова вывернуло наизнанку. Собственно, извергать из себя ей было уже нечего, только кислую желчь, оставлявшую во рту вкус до того отвратный, что Эйлиш заплакала и со всей силы ударила по двери соседней каюты. Но никто не откликнулся, а лайнер содрогнулся и, казалось, скакнул вперед и содрогнулся еще раз.

Эйлиш и представить себе не могла, на какой глубине находится, знала лишь, что в самом чреве корабля. Когда ее желудок снова начал вздыматься всухую, она поняла, что никогда и никому не сможет рассказать, насколько худо ей было. Она вспомнила маму, стоявшую с напряженным, встревоженным лицом у двери дома, махавшую рукой вслед машине, которая увозила ее и сестру на железнодорожный вокзал, – маму, ухитрившуюся выдавить последнюю улыбку, когда машина свернула на Фрайэри-Хилл. Того, что происходит со мной сейчас, с надеждой подумала Эйлиш, мама даже вообразить никогда не сможет. Если бы корабль мотало поменьше, просто с носа на корму и обратно, она могла бы убедить себя, что это сон или что все скоро закончится, однако каждый нынешний миг был абсолютно реальным, был полностью осязаемой частью ее бодрствования – как и мерзкий привкус во рту, и скрежет двигателей, и жара, которая, казалось, усиливалась, пока ночь продвигалась к концу И все это сопровождалось чувством, что в какое-то из недавних мгновений она поступила неправильно, что это по ее вине Джорджина ушла куда-то, а соседи заперли дверь уборной, и она сама виновата, что заблевала каюту и не смогла отчистить ее.

Дышала она теперь через нос, сосредоточившись на стараниях не позволить желудку вновь подскочить к горлу, потом собрала волю в кулак, залезла по лесенке на верхнюю полку и лежала в темноте, представляя, как лайнер движется вперед, хоть он и дрожал всем корпусом, а волны, казалось, били в него сильнее, чем прежде. Некоторое время Эйлиш воображала себя морем, напирающим на лайнер, стараясь одолеть его массивность и мощь. Да так и погрузилась в неглубокий, лишенный видений сон.

Разбудила ее мягкая, опустившаяся ей на лоб ладонь. Открыв глаза, она вмиг поняла, где находится.

– Ох, бедняжка, – произнесла Джорджина.

– Они заперли дверь в ванную комнату, – сказала Эйлиш, постаравшись, чтобы голос ее звучал как можно слабее.

– Сволочи! – отозвалась Джорджина. – Они каждый раз так делают, если успевают первыми заскочить в уборную. Ну я им еще покажу.

Эйлиш села, потом медленно спустилась по лесенке. Рвотой в каюте пахло ужасно. Джорджина, достав из сумочки пилку для ногтей, уже трудилась над запором двери в уборную. Открыть его удалось без особых хлопот. Эйлиш вошла за Джорджиной в уборную, где лежали оставленные соседями туалетные принадлежности.