А чтобы было веселей, она при этом пела песенку, которую мурлыкал себе под нос их папа, когда пилил дрова со стариком Кальводой, который не пел, потому что голоса у него не было:

Но лудильщик не шел, да и кастрюль-то уже не было… Катенька стала обходить деревенскую площадь — от двора к двору. Сначала подошла к пожарному депо, потом к костелу, к трактиру и к старику Кальводе. У Кальводов осталась в целости собачья конура из гофрированного железа, в которой жил Брок. Катеньку это очень обрадовало. «Что ж, — сказала она себе, — в крайнем случае буду жить у Брока. Если он позволит. А если мама мне привезет комнатку, буфетик приставлю к стенке, а стол поставлю посередке».

Еще она нашла обрывок цепи, но Брока на ней не было. Спрашивать разрешения уже было не надо.

Рядом с Кальводами жила Марженка, возле Марженки — Пепик Стрнад из 1-го «A», а на холме за каменной оградой — там жила Катенька. Она медленно поднялась туда, открыла калитку из черной скрутившейся проволоки и даже нажала кнопку звонка, лишь запекшуюся до коричневой корочки. Звонок не зазвенел.

Катенька прошла дальше, во двор. Здесь остался только насос над колодцем. Раньше он был окрашен в зеленый цвет, веселый, как первая весенняя трава, но краска полопалась от этого страшного жара. А все же устроено так, что огонь боится воды больше, чем вода огня. Катенька стала качать, и потекла вода, их старая, чистая, холодная вода из источника, которого никто никогда не видел. Она набрала немножко воды в ладошку и попила. И сказала себе, что раз она уже умылась росой, то во второй раз мыться не стоит; настроение у нее сразу стало лучше.

«Кролики разбежались, — сказала Катя про себя, — и кур тоже больше нет. А быстрее всех, верно, улепетывал огромный, толстый и пугливый ангорский крольчище, который никогда не хотел смотреть мне в глаза».

Там, где стоял сарай, осталась лопата без черенка и железка от пилы. А где была горница, осталась железная кровать, на которой прежде спал дедушка.

«Лягу на эту кровать, — сказала себе Катенька, — и обожду маму. Подушки мне никакой не нужно, и перины тоже, солнышко и так уже сильно греет. Кровать отовсюду видно, и кто придет, тот скажет: „Посмотрите-ка на Катеньку, на мартышку этакую, куда она забралась. А мы — сколько мы ее в машине наискались!“»

Как сказала, так и сделала. Улеглась на эту железную кровать, стоявшую как бы в центре всей деревни на кривых обгоревших ножках, и ничего не боялась. И даже было подумала, что теперь она хозяйка всей деревни и что такого еще не бывало.

Девочка задремала, и тут ей стало боязно, немного во сне, а немного по-всамделишному. Катя заплакала сдерживаемым, почти взрослым плачем; — ей все казалось, будто вокруг кто-то ходит в толстых шерстяных носках, крадучись, словно большая кошка.

Долго смотрела Катенька только через щелочки между веками. У нее были густые и длинные ресницы, видела она только маленькую дужку, но дужка та была такой красивой, что Катя, наконец, не выдержала и распахнула глазки настежь.

И увидела, что вокруг железной кровати никто не ходит: ни кошка, ни человек в носках, а над ее головой, высоко на голубых пастбищах тянется стадо нежных кудрявых барашков, покуда еще не остриженных.

«Схожу-ка я в погреб, — сказала себе Катя, — там всегда была еда».

Погреб был под горкой, тут же ложбинкой. Идти к нему нужно было по каменному мостику. Затем вставить большой ключ в замок, а у кого ключа не было, тому было в погреб не попасть. Теперь туда можно было войти без ключа: дверца сгорела, потому что сюда тоже упало несколько капель горючей смеси.