– Чувствую – вляпаюсь, а отказаться не могу! – уже весело сказал Агапов, сковыривая вилкой алюминиевую нашлепку с горлышка зеленой бутылки.

Сквозь золотистые шторы моей комнаты пробивались первые лучи. Какая же это потрясающая штука – тишина. В коктебельских ресторанчиках, больше смахивающих на забегаловки под навесом, для привлечения посетителей шустрые владельцы устанавливали динамики, предназначенные для стадионов, для залов на десять-пятнадцать тысяч человек. И, полагая, что так принято во всем мире, добивались звука, от которого подпрыгивали легкие алюминиевые столики, соскальзывала на пол посуда, опрокидывались початые бутылки. Европа давно уже перешла на музыку тихую, почти неслышную, почти несуществующую, а эти все грохотали, стараясь друг друга не просто перекричать, а намертво заглушить, чтобы соседа вообще и слышно не было, будто и нет его, этого ненавистного соседа. А что, и добивались своего, добивались. Голоса милых певичек динамики превращали в такой первобытный звериный рык, что поднимались волосы на голове. Да, это я испытал – наэлектризованные звуком волосы на голове колышутся, искрятся, а вино в стакане дрожит мелкой рябью и оседает красными хлопьями на дно.

И вдруг – тишина.

Я собрался, надел плавки и вышел из номера.

Зацелованный Ленин со сбитым носом продолжал смотреть в пространство с прежней уверенностью и даже с какой-то победной убежденностью. Он, бедолага, видимо, еще не знал о происшедшем в стране перевороте и собственный сбитый нос, губы, выкрашенные кроваво-красной помадой, воспринимал как случайное недоразумение, не веря, что это навсегда.

А там кто знает, кто знает...

Может быть, ему как раз больше известно, чем этим полупьяным визгливым существам, которые суетились вокруг него все теплое время года.

Площадь перед столовой Дома творчества, которая всю ночь гудела от надсадно орущей толпы, сейчас была пуста и загажена. Битое стекло, металлические пробки, бутылки из-под шампанского, покрывающие весь пляжный навес пивные банки. Даже совершенно интимные подробности ночной жизни тоже попадались, причем гораздо чаще, чем можно предположить. Но уже появились испитые тетеньки с метлами, мужички шустрили с сумками, собирая пустые бутылки, их старались обогнать местные детишки... Когда окончательно рассветет, народ выйдет на площадь чистую и даже как бы влекущую к новым похождениям.

Галька была холодная, море прозрачное, волна тихо шелестела у ног, и, казалось бы, все было прекрасно.

Но не бывает, не бывает, чтобы все было хорошо, – на берегу отдыхала компания каких-то отмороженных. Видимо, здесь они оказались случайно – незагорелые, в длинных черных бухгалтерских трусах, с красными от выпитого глазами. Девицы при них были точно такие же – тощеватые, мелковатые. Они тоже визжали и висли на татуированных плечах своих кавалеров. Два парня выволокли из кафе столик и занесли его прямо в море. Там же установили несколько стульев и расположились на них, опустив в воду худосочные свои ягодицы. При этом они орали, визжали, куражились, прикидывая, как бы еще свою удаль проявить, чтобы их запомнили, чтобы восхитились ими или, по крайней мере, устрашились – это тоже неплохо, об этом тоже можно вспоминать долго и весело. У самого входа на пляж стоял черный замызганный джип – на нем они, похоже, и приехали. Все ясно – совершают круиз по Крыму и вот добрались до Коктебеля. Ну что ж, милости просим.

Я знал эту публику и всегда ее сторонился. У них нет ничего сдерживающего. Если начнут бить – не остановятся, пока не добьют, если кто-либо из них достанет нож – не успокоится, пока в кого-нибудь не всадит, если в руке окажется бутылка, значит, надо ее разбить о чью-то голову.