— Чем же он занимается?

— У него свой кирпичный завод.

— Он богатый человек?

— Да, он состоятельный человек, и дед его, и отец — все они были фабрикантами.

— Где же находится этот кирпичный завод?

— В Бескудникове.

— Когда будет зарплата?

— Через четыре дня.

— Где хозяин хранит деньги?

— Обычно у себя в сейфе.

— В сейфе еще что-нибудь есть?

— Там он хранит семейные сбережения.

— А ты молодец, умеешь нравиться… Ладно, объявляю амнистию, это большевики не умеют прощать, а мы, жиганы, люди с пониманием, так что живи, дед! Барышня, — спокойно обратился Курахин к девушке. Глаза у нее были широко открыты, полны ужаса. — Извините, что причинил вам неприятности. Но что поделаешь, работа у нас такая, как говорит бухгалтер. Вас более никто не тронет. Обещаю! Это вам сам Фартовый Кирюха говорит! — Повернувшись к жиганам, добавил: — Пойдем отсюда. Бабу не трогать, — гулко стучали его быстрые шаги по коридору. — Узнаю — убью!

— Что мы, не понимаем, что ли! — едва успевал за паханом Егор Копыто.

— Где народ? — кричал Кирьян, отворяя одно купе за другим.

— Все вышли на перрон, когда поезд остановился, — оправдывался Егор.

— Идите сюда! — восторженно крикнул с противоположного конца вагона белобрысый жиган. — Здесь их полное купе!

— Кирьян, — негромко сказал Копыто. — Пора уходить. Скоро здесь будет охрана и железнодорожники.

— Эх, Егорушка, — почти в отчаянии вздохнул жиган. — Не даешь ты мне позабавиться!

Бесшабашный и веселый взгляд Кирьяна натолкнулся на испуганные лица мужчин и женщин. Прижавшись друг к другу плечами, они в тесноте словно искали спасение.

— Знаете, кто я такой? — неожиданно спросил Кирьян, уставившись в плотного круглолицего мужчину в кепке.

Встретившись с жиганом глазами, тот неловко улыбнулся и поспешно стянул с макушки головной убор.

— Здрасьте!

Губы мужчины растянулись в заискивающей улыбке. Лицо пассажира показалось Фартовому знакомым. Так поспешно стягивать головной убор приучены только каторжане, нежданно столкнувшиеся с начальством. Отсюда и заискивающий взгляд и стремление расположить к себе всякого собеседника. Движение очень характерное, отработанное годами, его невозможно спутать ни с каким другим. В нем прячется почти животный страх перед возможным наказанием и одновременно надежда на благоприятный исход.

— Это ты, Иоська? — удивился Кирьян, рассматривая в упор круглолицего.

— Он самый, Кирьян… — всего лишь небольшая заминка, поднатужившись, мужчина отыскал подходящее слово, — Матвеевич.

Кирьян сузил глаза — не самое подходящее место для злых шуток.

— Ты это… того… Какой я тебе Матвеевич?

В глазах толстяка плеснулось замешательство. Будто бы пущенные по воде круги, оно сказалось на пальцах, которыми тот беспокойно теребил снятую шляпу. Вот сейчас он услышит приговор…

— Как же не Матвеевич? — вполне искренне подивился толстяк. — На сибирской каторге вы «иваном» были, а я майдан держал. Так что мне до вашей чести далековато. А потом авторитет…

И вновь заискивающая, просящая улыбка.

Кирьян хмыкнул. Толстяк не шутил. Иосиф Львович Брумель действительно был майданщиком на сибирской каторге, а Кирьян, как «иван», охранял его стол, за что получал по полтине в день.