|
Я понимал, что ни от каких привилегий и причуд министерши Валерия Борисовна не намерена отказываться, но и ощущалось, что, если вдруг вихрь закрутит ее, она сопротивляться ему не станет. (А вихрь-то закрутил однажды Ивана Григорьевича…) У меня с Валерией Борисовной отношения сложились странные. Иногда мне казалось, что между нами возникают заговорщические единения, она будто бы подмигивала мне. Но порой она смотрела на меня хмуро и устало, словно догадывалась, что я не смогу стать ее старшей дочери подобающе-замечательным другом. И она была права.
Теперь, глядя на стоявшую у дверного косяка Цыганкову, я сознавал, что и статью она пошла в Валерию Борисовну. А та славилась своей фигурой и вызывала искренние мужские комплименты. Цыганкова в своих движениях – не знаю, по какой причине, но значит, нравилось – выказывала себя “гаврошем”, “своим парнем”, что тогда было распространено, или же ей было удобнее проявлять себя отроковицей, девочкой-подростком (о таких моя матушка говорила: “Тело еще нагуляет”, мне же вспомнилась прочитанная в каком-то детективе фраза: “В ее теле угадывалось будущее совершенство женщины”. “Фу ты!” – поморщился я про себя). Она порой сутулилась, даже горбилась, принимала какие-то угловатые, острые позы, над заметками корпела сидя или лежа на полу. Теперь же я видел, что она рослая и, как мать, широкая в кости, пусть и худая. Дни стояли жаркие, сухие, и на ней был сарафан, я так подумал, но сарафан обтягивает грудь и бедра, а Цыганкова одеяние имела свободное, мешком, голубое, с розовыми цветами, из легкого материала, шелка, может быть, я не знаток, и оно открывало шею, плечи и колени Цыганковой. А я вспоминал линии тела Валерии Борисовны. Цыганковой, видимо, надоела моя писанина. – Это что, Послание к Коринфянам, что ли? – Все. Держи, – смутился я. А глаза ее смотрели уже не на записку. – Это та самая солонка? – спросила Цыганкова. – Какая – та самая? – Номер пятьдесят семь. – А-а. Да. Та самая, – подтвердил я. – Номер пятьдесят семь. – Можно посмотреть? – Пожалуйста. Взяла Цыганкова солонку осторожно, даже с опаской, но сейчас же стала хозяйкой вещи, вытащила затычку снизу и пальцем поводила внутри птицы, сняла голову совы и вновь соединила ее с туловищем. – Надо же, – удивилась Цыганкова, – фарфор, а крепится. – Голова не только крепится, – сказал я, – но может и покачиваться. Мы это не сразу выяснили. И видишь, похожа на голову Бонапарта. – Забавная вещь, забавная. – Цыганкова произвела покачивание головы солонки номер пятьдесят семь. Я же глядел не на солонку, а на пальцы Цыганковой, длинные, тонкие, – “пальцы пианистки”, говорят про такие. У нас в Солодовниковом переулке сказали бы: “пальцы щипача…” Глупость эдакая, отругал я себя. – И ведь вместить в нее, – произнесла Цыганкова в задумчивости, – можно предмет не маленький… – Да, – согласился я. – И что, она все время стоит здесь? – Да, здесь. – А мне сказали, что ты ее держишь дома, – все еще раздумывала о чем-то Цыганкова. – Нет, она все время стоит здесь. – Ну ладно, – сказала Цыганкова. – Я пошла. – Будешь ложиться, запри комнату изнутри, – посоветовал я. – Соседи мои могут быть и нетрезвыми. – Не бойся за меня, – улыбнулась Цыганкова. – А дверь я до трех не запру. |
