|
К этим своим заметкам он приобщил ряд наставлений потомству, из которых прежде всего бросалось в глаза одно, тщательно выписанное высокими готическими буквами и обведенное рамкой: «Сын мой, с охотой приступай к дневным делам своим, но берись лишь за такие, что ночью не потревожат твоего покоя». Далее обстоятельно рассказывалось о принадлежащей ему старинной Библии виттенбергской печати , которая должна перейти к его первенцу, а от того в свою очередь – к старшему сыну. Консул Будденброк поближе придвинул к себе бювар, чтобы вынуть и еще раз перечитать кое-какие бумаги. Здесь лежали старые-престарые, желтые, полуистлевшие письма, которые за-ботливые матери слали своим работавшим на чужбине сыновьям, с пометками последних: «Бла-гополучно прибыло и принято к сердцу». Грамоты с гербом и печатями вольного ганзейского го-рода о даровании гражданских прав, полисы, поздравительные стихи, приглашения в восприемники. Были здесь и трогательные деловые письма из Стокгольма или Амстердама, пи-санные сыном «отцу и компаньону», в которых наряду с утешительными вестями о ценах на пше-ницу стояли просьбы «незамедлительно передать привет жене и детям»… Был и дорожный днев-ник самого консула, повествующий о его поездке в Англию и Брабант, – тетрадь в переплете, с медными украшениями – видами Эдинбургского замка и Сенного рынка. Здесь же хранились и печальные документы – злобные письма Готхольда к отцу, и наконец – в качестве радостного фи-нала – стихотворное поздравление Жан-Жака Гофштеде с новосельем… Тут послышался тоненький торопливый звон. В церковную башню на выцветшей картине, что висела над секретером и изображала рыночную площадь, были вставлены настоящие часы, которые и прозвонили десять. Консул закрыл бювар, бережно вложил его в потайной ящик и по-шел в спальню к жене. Стены этой комнаты были обиты темной материей в крупных цветах; из нее же были сдела-ны занавески и полог над кроватью роженицы. Казалось, что миром и отдохновением от недавно пережитого страха и мук веял самый воздух этой комнаты, слегка нагретый печью и пропитанный смешанным запахом одеколона и лекарств. Сквозь закрытые шторы едва пробивался свет. Старый Будденброк и мадам Антуанетта стояли, склонившись над колыбелью, погруженные в созерцание спящего ребенка. Консульша в изящном кружевном матине, с тщательно расчесан-ными рыжеватыми волосами, еще бледная, но радостно улыбающаяся, протянула мужу свою пре-красную руку, на которой, даже сейчас, тихонько зазвенели золотые браслеты. При этом она, по привычке, вывернула ее ладонью вверх, что должно было сообщить этому жесту особую сердеч-ность. – Ну, как ты себя чувствуешь, Бетси? – Отлично, отлично, мой милый Жан. Не выпуская ее руки из своей, он, как и старики, только с другой стороны, склонился над ребенком, часто-часто посапывавшим, и с минуту вдыхал исходивший от него теплый и трога-тельный запах. – Да будет над тобою милость господня, – тихонько произнес он, целуя лобик крохотного создания, чьи желтые морщинистые пальчики до ужаса напоминали куриные лапки. – Она насосалась, – сказала мадам Антуанетта, – и сразу потяжелела… – Хотите – верьте, хотите – нет, а она очень похожа на Нетту. – Иоганн Будденброк сегодня весь светился счастьем и гордостью. – У нее огненно-черные глаза, черт меня побери! Мадам Будденброк из скромности запротестовала: – Ах, о каком сходстве можно сейчас говорить!.. Ты собираешься в церковь, Жан? – Да, уже пробило десять, значит – пора. Я только жду детей… Тут как раз послышались их голоса. Дети шумели на лестнице самым неподобающим обра-зом; Клотильда шикала на них. Но вошли они в своих меховых шубках, – ведь в Мариенкирхе было еще по-зимнему холодно, – тихо и осторожно: во-первых, чтобы не побеспокоить маленькую сестренку, главное же потому, что перед богослужением полагалось сосредоточиться. |
