Как только дедуля, прошаркав белыми тапочками, покинул этот бренный мир, его бессвязная болтовня из совершенно недостойной внимания превратилась в откровенно сверхъестественную. Говорить из могилы – странная вещь, достойная сожаления. Поверьте мне, я знаю это из собственного опыта.

Когда кто-то посещает кладбище, пытаясь общаться с дорогими покойниками, его охватывает сильнейшее чувство скорби. Викторианские кладбища самые распространенные в моем уголке планеты. Эти самые викторианцы не просто одни из умерших, знаете, они все мертвы! Из рожденных в 1880 году не осталось выживших, ни одного!

Обычное дело – внимательно рассматривать эти истертые каменные проповеди скорби и печали. Редко случается увидеть эпитафию, которая заставит вас поближе познакомиться с обитателем могилы. У человечества нет потребности в этих выдолбленных проповедях. Они всегда расплываются в этом «жизнерадостном» культе поклонения предкам – временная, преходящая особенность нашей специфической заботы о потомках. Довольно часто мы откровенно игнорируем собственное потомство. Иногда мы оказываем им одолжение, целуя их. Но когда мы общались с ними по-дружески? Никто не хочет быть на равных со своими потомками: рассказывать им что-то действительно смешное, посплетничать с ними без всяких претензий. Дело в осуждении потомства, словно все наши потомки обязаны на всю жизнь облачиться в траурные одежды и тратить все свое время лишь на то, чтобы оплакивать и ценить нас.

Викторианские кладбища невольно привели меня к ошеломляющему прозрению – какое ужасающее количество детей там похоронено! Молодых жен, которым не исполнилось двадцати или тридцати, уйма юношей, погибших на войнах или умерших от эпидемий. Мертвые старше семидесяти там большая редкость. Все эти молодые люди полегли в землю, как стрекозы после заморозка.

Но вовсе не так думали о себе викторианцы, даже когда рыдали и рыли эти могилы. Напротив, никто не знал эпохи более прогрессивной и процветающей. Очень немногим из них была дана привилегия обладать современным мышлением, и именно это дало им возможность находиться на вершине мира. Эти люди под потемневшими надгробиями, даже самые кроткие и необразованные из них, понимали, что живут в суровую эпоху беспредельной эксплуатации, завоевания мира и отважного освоения новых земель.

Самая известная древняя могила в этих местах принадлежит молодой женщине, которую мы, местные, прозвали Линдертальской Леди. «Лин» жила в палео-Техасе десять тысяч лет назад – несколькими тысячелетиями раньше сеньора Отци. Ее друзья и родственники похоронили ее с зубом доисторической акулы, бывшим, я практически уверен в этом, ее тотемом и любимой игрушкой. И несмотря на ужасающую пучину времени, из которой приплыла к нам эта доисторическая акула, кажется, что все мы: и Лин, и я, и Отци, и даже толпа викторианцев – флиртуем и смеемся в одной кадрили, мы танцуем под одним зеркальным шаром на одной дискотеке.

Мертвая стрекоза – существо одного сезона, – она вмерзла в грязный лед с четырьмя своими мозаичными крыльями и изогнутыми хрупкими ногами. Но в своем собственном мире, который это создание видело зоркими фасетчатыми глазами, она была летающим тигром. Она плавала, убивала и ела, затем летала, убивала и ела, и, хотя ее жизнь коротка по нашим дубовым стандартам млекопитающих, ее генетическое наследие гораздо древнее нашего, древнее даже, чем у динозавров.