Но, быть может, и не стоило уделять столько места отношениям Бунина и Галины Кузнецовой?

Было, однако, одно веское обстоятельство, придающее этой поздней бунинской страсти особый характер. Галина Кузнецова была душевно близка Бунину (его же определение), понимала его как художника, оставила во многих отношениях замечательный "Грасский дневник", где проникновенно показала Бунина именно как творца, художника, писателя. Кроме того, мы ей обязаны многими страницами "Жизни Арсеньева", в том числе и образу той Лики, какой она выведена в романе.

Стало общим местом утверждать, что Лика – это Варвара Пащенко. Но это было бы крайним упрощением. Недаром сам Бунин так сердился, когда близорукие критики называли "Жизнь Арсеньева" – автобиографическим. Самый близкий Бунину человек – Вера Николаевна с полной правотой писала 30 января 1959 года Н. П. Смирнову: "Очень меня радует, что Вы поняли, что Лика имеет отдаленное сходство с В. В. Пащенко. Она только в начале романа. В Лике, конечно, черты всех женщин, которыми Иван Алексеевич увлекался и которых любил. Мне кажется, что Иван Алексеевич не вел тех разговоров с В‹арварой› В‹асильевной›, какие вел Алеша Арсеньев с Ликой. Эти разговоры были с другой женщиной"***.

Не трудно понять, что эта другая женщина и была Галина Кузнецова. В конце двадцатых годов, в Грасе, на вилле у Буниных, образовалась своего рода маленькая "академия литературы". Под наблюдением Бунина здесь трудились Рощин, Зуров, Г. Кузнецова. Но Кузнецова еще и "муза" бунинская, сопереживающая в его работе над "Жизнью Арсеньева". "Счастлива тем,- пишет она,- что каждая глава его романа – несомненно лучшего из всего, что он написал – была предварительно как бы пере

* Москва.- 1986.-No 6.-С. 113.

** Устами Буниных…-Т. III.-С. 17.

*** Новый мир,- 1969.-No 3.- С. 211.

жита нами обоими в долгих беседах"*. Или: "…я слишком много сил отдаю роману И‹вана› А‹лексеевича›, о котором мы говорим чуть не ежедневно, обсуждая каждую главку, а иногда и некоторые слова и фразы. Иногда он диктует мне, тут же меняем по обсуждению то или иное слово"**.

Г. Кузнецова запечатлевает на страницах "Грасского дневника" особенность художественной натуры Бунина, необычайно свежо и остро воспринимающего мир. "Нет, мучительно для меня жить на свете! Все мучает меня своей прелестью!" Или: "Нет, в моей натуре есть гениальное. Я, например, всю жизнь отстранялся от любви к цветам. Чувствовал, что если поддамся, буду мучеником. Ведь я вот просто взгляну на них и уже страдаю: что мне делать с их нежной, прелестной красотой? Что сказать о них? Ничего ведь все равно не выразишь!"*** Он и был от природы прежде всего художником, мучеником словесного искусства, истинно страдал от красок и запахов, от пейзажей, от промелькнувшего женского лица или встреченного человека "с особинкой" – все тотчас просилось "в рассказ".

4

С помощью дневников, о чем уже говорилось, мы можем проследить, как с юношеских лет Бунин вырабатывал в себе художника. Он непрерывно наблюдал, впитывал все увиденное, и оно, кажется, готово было превратиться у него в "литературу" – луна на ночном небе, пашня под солнцем, старый сад, внутренность крестьянской избы. Но есть одна принципиальная межа, разделившая всю его жизнь на две половины. Начиная с "германской", с 1914 года ("Теперь все пропало",- сказал ему брат Юлий Алексеевич, едва услышав об убийстве эрц-герцога Фердинанда – что и послужило поводом для развязывания мировой войны), впечатления словно прорвали оболочку творчества, стали терзать его человечески, как утрата близких.