О чём грезил старина Иокас? Уж точно не о промозглом Лондоне, где жирные синие голуби кружатся и проникновенно поют над статуей королевы Анны. Нет, он грезил об островах Полиса, о Мармаре, продырявленной рыбьими миграциями, о Смирне, о знаменитых причалах с высокими горами товаров. О медлительных равнинах с чёрными скоплениями коз, лошадей и жирнохвостых овец. О лугах и виноградниках, куда лунной ночью являются шакалы отведать муската; или о стеклянных кафе, нависающих над текущими водами, где кальянщики увлажняют рот розовой водой… Полагаю, о чём-нибудь в этом роде. Что ж, вот и я наконец побывал в соборе Святого Павла, восхитился страстью великого искусства и пожалел, что Карадок опоздал на самолёт и остался в Турции.

За шиллинг я купил путеводитель и положил его в молитвенник, опасаясь, что служба затянется. Таким образом, пока я стоял или сидел, у меня была возможность (мысленно я подражал голосу Карадока) информировать себя о том, что неф узкий (сорок один фут), тогда как внешний периметр собора (без крыльца) пятьсот пятнадцать футов, а его высота до верхней точки купола — примерно триста футов. Несомненно, всё это предполагало важное эзотерическое значение, если бы только я смог это переварить. В сотне футов над нашими головами находилась Галерея Шепотов, а над ней жёлтые изображения Павла, наслаждающегося белым светом из двадцати четырёх окон с идеально чистыми стёклами. Характерно, что в этом доме Павла, в этом нашем «Паульхаусе», не было часовни Богоматери. Итак, Феликс шептал неуместную молитву, соприкасаясь локтями с бледной девушкой в чёрном:

— О Господи, избавь нас от приоритета «Мобего», чьим генетическим прообразом является Фирма и её закрытая система. Позволь нам бродить как разумным людям по прекрасным духовным полям Эпикура, населяя их нашими прекрасными телами. Если же Тебе это не по силам, Господи, скажи об этом прямо и уходи в отставку.

Примерно в это время началось нечто ужасное. Джулиан находился впереди вместе с оцепенелыми членами высшего совета. Хотя служба уже была в разгаре, широкие боковые приделы заполняли голландские и немецкие туристы, покупавшие открытки и создававшие шум, какой создают люди, когда стараются не шуметь из почтения к происходящему. Но эхо разносило по собору каждый скрип ботинок, каждый стук подушечки, брошенной под колени! Я пребывал в моём обычном рассеянном, мечтательном состоянии, когда Бенедикта толкнула меня локтем и прошептала в ужасе:

— Посмотри. Это не она?

В дальнем конце придела высокая девушка как раз отходила от киоска, купив какой-то сувенир; она была зажата между туристами, не дававшими ей пройти, и на мгновение исчезла за ними, так что я не мог её разглядеть. Чуть позже, когда толпа сдвинулась с места, она появилась ещё раз, и я узнал её, мою одну-единственную Иоланту, но в чём-то неуловимо переменившуюся. Горящие щёки, словно она выпила или её жгло изнутри какое-то необыкновенное открытие. Сползший с головы парик, который неплохо было бы помыть, впрочем, как её всю. Напрочь стёртые каблуки. Плащ порван. На левой ноге глубокую рану скрывала хирургическая повязка. Иоланта хромала.

На одно долгое мгновение я прирос к земле статуей изумления, но, опомнившись, бросился к ней и заметил, как ещё один человек выскочил из первого ряда и заскользил в том же направлении с осторожностью ребёнка, который хочет поймать редкую бабочку.