|
Широко разнёсся слух, что Авель — это нечто вроде электронного мистификатора; но истина относительна. Он был куда менее непогрешим, чем я надеялся, но тем не менее я посчитал, что могу его использовать. В конце концов, столик для спиритических сеансов ничто без руки, которая его крутит, а хрустальный шар — без глаза мага. Да, я мог прослеживать прошлое и будущее, следуя по трагическому эллипсу этих жизней, поделённых на отрезки, чтобы время от времени подходить к неполным обрывкам истины. Иногда мои сети оказывались пустыми, иногда приходилось бросать мелюзгу обратно в реку. Что с того, зато я выловил достаточно, чтобы встревожить Джулиана. Он несколько раз испытывал меня, звоня мне, и я наслаждался, слыша в его голосе скрытое волнение. Откуда я знаю то, что знаю? По правде говоря, всего лишь от гадалки по имени Авель. Трудно было каждый раз и убеждать его, и внушать ему тревогу, потому что я улавливал кое-какие мелочи, которые это подтверждали в те дни, когда с ним говорил голос Джулиана. А если его использовать в качестве подсказчика в игре на фондовой бирже или на скачках? Я заставлял Джулиана спрашивать об этом Джулиана чуть более резким тоном. Но потом я начал неуклонно двигаться к его личной жизни — в область его чувств и надежд. Ах, я хотел изнурить его постепенно, бесконечно медленно; я уже чувствовал, что он слабеет. Он был как тонущий. Иногда, правда, я испытывал угрызения совести, будучи столь жесток с ним, потому что теперь он действительно страдал. А самые мучительные пытки я приготовил для него, сообщив о болезни Иоланты, о её молчаливом умирании. К этому времени он услышал достаточно, чтобы поверить, что и остальное может быть правдой. Затем и о Графосе тоже: печальные шаги Ипполиты в гулком тяготящем больничном коридоре. Унижение ацетонового дыхания, пухнущие, постепенно отмирающие ноги. Требующие большой заботы, в серых шерстяных носках. Его предупреждали не пытаться самому стричь ногти, потому что мельчайшая рана, и жди гангрены… Но Графос не привык кому-то подчиняться. Он всегда всё знал лучше других.
Я написал Иоланте, обещая изгнать призраки прошлого из её старого дома, при условии, если она поедет со мной; но письмо пришло слишком поздно, и она сожгла его вместе с кипой других. Всё это я узнаю во время странной встречи с миссис Хенникер, которая мне предстояла в самолёте на Цюрих. Её лицо было каким-то опрокинутым от страданий, осунувшимся так, что проступал череп, после бессонных ночей, проведённых у постели Ио. Высокая металлическая кровать напротив окна, полного альпийских звёзд и волнующихся лугов. Свечка, горящая перед иконой, — нет нужды говорить чьей. Сотрясаемая безудержными рыданьями, хотя слёз уж не осталось — всё выплакала. Сначала никто не знал, кроме, конечно, Джулиана. Всегда, когда она болела, её регистрировали в трёх клиниках, чтобы можно было спокойно лежать инкогнито в четвёртой. В свете свечи рассказывая о прошлом и вглядываясь безумными огромными глазами в быстротечность будущего, сосновый гроб. Типс. Она так медленно уносилась на крыльях вечного сна, без особых мук, без особых сожалений. Катясь по зелёным склонам смерти, быстро, ещё быстрей, по мёдленной спирали сознания — в средоточие опалового пламени. Ночи напролёт сидела миссис Хенникер у кровати, не сводя серых, как камень, глаз с лица белой женщины, которая стала ей дочерью; всю ночь, выпрямившись на неудобном металлическом стуле, во всём здании ни звука, только шаркает ночная санитарка — единственная на весь этаж. Время от времени больная открывала глаза и её взгляд блуждал по потолку, словно ища чего-то. Губы чуть двигались, может, даже нежно улыбались. Мне хотелось думать — и я думал, — что ей виделись мы с нею, плывущие в голубой рыбацкой лодке к острову её отца. Церковь, кипарисы, пристань, жёлтая, как песок, разноцветные домишки, воркующие голуби с розовыми лапками. По крутой тропинке к заброшенному амбару, где прошла вся его жизнь и завершила свой бесхитростный круг. |
