В институте он тоже был самый младший, но рост — 180, но плечи широки, как у спортсмена, занимающегося греблей, ему давали — восемнадцать.

Сходились они дома в четыре, и продолжалась их общая жизнь.

Обед готовили вместе: один чистил овощи, другой жарил рыбу или мясо. За это время надо было успеть рассказать всё о своём дне. Голик снова попадал в школу. У Вероники не бас, как у Мелисы, лёгкий голос, не раздражающий барабанных перепонок, но она, как и Мелиса, дразнит своих учеников и вызывает шквал возражений.

Голик поддаётся игре и начинает приводить свои аргументы:

— Нет, ты ответь мне, завоевание новых земель — прогресс или преступление? Завоеватели уничтожают коренных жителей. Да, чаще всего аборигены бескультурны по сравнению с завоевателями, но у них есть их жизнь, со своими законами. Что ты молчишь? Имеет право или не имеет цивилизованный мир разрушать жизнь отсталых народов?

— А если аборигены едят друг друга или калечат своих сыновей: отнимают в семь — десять лет у матерей, вышибают палками и пытками из детей женский дух. И пытки — страшные: разрезают пенис, пускают кровь? Таким образом воспитывают мужественность, пренебрежение к боли и к смерти. Что ты молчишь? Ну-ка, скажи, что лучше: письменность, торговля или традиции дикарей?

— Формулировка некорректна. Не «традиции дикарей», а уничтожение племени, смерть. Что ты молчишь?

Иногда отмалчивались, иногда кричали друг на друга в голос.

Голику было семнадцать, когда его вмазал в стену самосвал. И снова виноват был пьяный шофёр — он заехал на тротуар.

Смерть — та же, что у бабушки.

Никаких вопросов она себе не задала. Почему та же смерть? Почему Бог отнял у неё Голика, её ребёнка, её брата? Во что теперь верить? Как жить?

Вопросы плыли облаками над ней, её не касаясь. Свет, обливавший её сверху и вовлекавший её в жизнь вечную, потух. Механически она даёт уроки, едва различает лица, механически высиживает собрания женского клуба и даже спорит с Русланой, механически читает книги. Её плоть, её мозг справляют своё дежурство по жизни, но она словно ватой обёрнута, словно плотной водой отгорожена от того мира, которого была живой, созидающей частью.

Глава десятая

Виктор приходит в шесть тридцать, минута в минуту. Стол накрыт, повешены новые шторы.

Не успеваем мы усесться, как звенит звонок в дверь.

Вероника. На пороге кухни.

— Ты вернулся ко мне, я знала, ты не можешь бросить меня одну навсегда. — Виктор встаёт и стоит перед ней — склонившись к её радости. — Пойдём домой. Я достала тебе горные лыжи, ты хотел поехать в горы, они ждут тебя. Я собрала тебе книги по астрологии, помнишь, ты хотел. Ты не верил, видишь, я была права, я звала тебя, так звала, что ты пришёл обратно. Твоя комната ждёт тебя. Всё так, как при тебе. Я не сказала родителям; что ты вернулся. Представляешь себе, какой праздник для них. Я убралась в твоей комнате. Я испекла твой любимый пирог с орехами и курагой. Пойдём домой.

Инна снова бежит из кухни, как утром.

Мама подносит Веронике воду.

— Пожалуйста… выпей. — В её руке чашка пляшет.

— Что вы все плачете? Разве я больна? Разве что-нибудь случилось плохое? Голик вернулся ко мне. Вы не знаете, это я назвала его «Голик». Он не любил пелёнок, хотел быть голым. «Георгий», конечно, далеко от «Голик». Но «Голик» — это моё, я купала его, я присыпала его, чтобы не подпревал, я носила его на руках, чтобы перестал плакать. Ты не помнишь? — Она смеётся, закинув голову. — Но тогда ты не был таким большим, конечно, ты помнить не можешь! — Она пьёт воду.