Вы же знаете, я только с вами… вы же знаете…
— Как ты можешь доказать мне это?
— Что?! — лепечет Люша. — То, что я была девушкой? Или то, что я ни с кем…
— Ты смеешь навязывать мне своего ребёнка? Ты смеешь со мной торговаться? Как ты смеешь задавать мне вопросы?
Не вижу, а словно вижу: он хватает её за плечи и трясёт, как меня.
«Господи, пощади Люшу! — воплю я про себя. — Он же вытрясет из неё ребёнка!»
Когда он трясёт меня, моя кровеносная система, связывающая меня в одно целое, разрывается на отдельные сосуды, хлещущие кровью, а позвоночник распадается на отдельные позвонки, и всё это по отдельности звенит, стучит, ходит ходуном, истекает кровью.
Сейчас я кинусь к Люше и закрою её собой.
— Даю тебе неделю, — ровный голос. Может, мне показалось и отец вовсе не трясёт Люшу? — Или ликвидируй ребёнка, или уберись из Посёлка. — И он движется к выходу, потому что голос его гремит близко.
Я ныряю в первый же отсек и прячусь за стену возле дверного проёма.
— Не забудь положить ключ на место.
Хлопает дверь.
По странной случайности отец тоже выбрал отсек — с сосенкой против окна.
Первая мысль — о сосенке, а не о том, что отец убьёт девочку, как убил Шушу.
Никто не говорил мне — «они жили», но я теперь знаю это. Они жили — Шушу и мой отец. Я помню… он оставался с Шушу наедине в классе, когда ребята уходили на перемену.
Сколько лет прошло, и лишь в эту минуту, когда Люша затаилась в своей беде, я вижу его плотоядный взгляд, которым он «ошаривает» тонкую фигурку моей любимой учительницы.
Не сюда ли, в этот павильон, приводил он и Шушу?
Отец убил Шушу.
Может, и Люша уже умерла? Лежит там скрючившаяся, с руками на животе — последним движением спасти ребёнка.
Ещё, может быть, есть шанс спасти? «Шу-шу», «Лю-шу», «шу», «шу»… — шуршит в голове, и под это «шу-шу» я на подламывающихся ногах еле-еле передвигаюсь к своему — к Люшиному отсеку. Может, это Люша, не отец, выбрала?
Волосы — по спинке стула, Люша сидит лицом к моей сосенке.
День на исходе, и потому я не вижу рыжины волос. Сумерки припорошены моросью. Окно — тёмно-серое, в мороси.
Как тихо я ни подошла к отсеку, а Люша обернулась. Вскочила.
Сколько надежды в её лице!
В тот миг, когда надежда эта сменилась страхом, я сказала:
— Он убьёт тебя… — Хотела сказать «как Шушу», с разбега захлопнула рот. — Он — подонок, — вместо этого сказала я. — Ты зря это…
Под словом «это» я понимаю — «полюбила его», а Люша говорит:
— Он взял силой. Я и не понимала, что со мной, мне и в голову не приходило. Мне нужно было лишь видеть и слышать его. Он такой умный, так много знает! Он такой красивый! Он так улыбается! Он такой ласковый!
Я подхожу к Люше и обнимаю её, животом к животу.
Это первый в моей жизни человек, которого я обнимаю.
А когда наши дети толкнулись друг в друга, я отстранилась и сказала Люше:
— Если ты хочешь родить ребёнка и выжить, тебе надо уехать из Посёлка, Мир — большой, может быть, и найдёшь себе пристанище. Всё равно тебе нужно учиться.
— Я не могу без него, — говорит Люша.
— Он — подонок, — повторяю я в третий раз. — Он очень плохой человек. Его нельзя любить. Моя мама любит его всю жизнь, но она несчастна — он изменяет ей, он искалечил её жизнь. |