— Был художник, нет художника.

И вдруг, когда на Краснополье неожиданно обрушилась чернобыльская катастрофа, Мотя пришел к директору клуба и вместо обычных двух слов сказал шесть:

— Я нарисовал кое-что. Можно повесить в клубе?

В это время в клубе готовилась встреча с местным активом, дабы успокоить население, и для ее проведения местное райкомовское начальство было усилено группой ученых из Минска и Москвы, приехал даже кто-то из ЦК. И директор клуба, по своей местечковой наивности и зная Мотино мастерство, подумал, что Мотина идея придётся кстати и понравится начальству, и дал добро на своеобразный Мотин вернисаж. Я как раз был в то время в Краснополье, и Мотя попросил меня помочь развесить его листы. Я с радостью согласился. И Мотя принес в клуб свернутые в трубочки куски обоев. На их обратной стороне он обыкновенной школьной тушью нарисовал удивительные рисунки. Фантасмагорию Чернобыля. Апокалипсис. На листах были огромные яблоки, величиною с арбуз, страшные, как аллигаторы, огурцы, кошки похожие на тигров, и слоноподобные лисицы, своим страшным хвостом смахивающие дома…

— Что это? — спросил я.

— Это сон про Чернобыль, — сказал Мотя. И тихо добавил: — Мой сон.

Я внутренним чутьем почувствовал, что это Моте не дадут показать местному активу. Но ему ничего не сказал, и мы молча развесили в пустом ночном фойе клуба Мотины листы. Потом Мотя долго рассматривал свои рисунки, словно сам удивлялся сотворенному… В этих рисунках было что-то непостижимо великое и страшное, как на последних картинах Гойи. А потом мы закрыли клуб и пошли по домам.

Утром мама меня разбудила раньше обычного и сказала, что мимо нашего дома пробежал Мотя с директором клуба. И Мотя был чем-то очень взволнован: обычно молчаливый он кричал что-то непонятное и размахивал руками, что было на него совсем непохоже. Я быстро оделся и помчался к клубу. Вбежав в фойе, я увидел пустые стены.

Мотю я нашел за клубом. Он стоял возле горящих, скомканных листов с рисунками и смотрел, как их пожирает пламя. По его щекам текли слезы.

— Что ты делаешь? — закричал я.

— Райком сказал — нельзя! — как всегда односложно ответил Мотя. — Директор сказал — спали!

Больше он ничего не сказал. Потом, когда листы превратились в пепел, он развел как обычно руками и сказал свою обычную фразу:

— Был художник. Нет художника.

И, повернувшись, пошел от пепелища. Я попытался пойти за ним. Но он остановил меня. И я остался стоять.

Через несколько дней его не стало. Он умер, как жил, молча. Пришел сам в поликлинику. Сел ждать врача. И умер в приемной.

После него не осталось ни одной картины. Был художник, нет художника…