Девочки-жертвы остались жить, а оторванные головы Барыки и его учеников скатились в болото. Лебёдушка собирала потом клюкву в серый пасмурный денёк, а из-за стволов показался Марушин пёс со шрамом на морде. Но девочка его не испугалась, подошла и обняла за шею. А он снова облизал ей лицо, как тогда, у жертвенника на капище.

Смолко сладко посапывал на руках у Невзоры, наевшись жирного волчьего молока. Тихо, сухо было в берлоге, а снаружи шелестел дождь.*   *   *– Бабушка Невзора, а Первуша мои пирожки съел! – прибежала маленькая Брунка – такая же золотоволосая и синеглазая, как её мать, Люта.

Невзора, отложив пару кожаных чуней на меху, которую она шила, рассмеялась и обняла внучку. Личико у малой было до того расстроенное, что хоть плачь вместе с ней, но женщина-оборотень предпочла улыбнуться.

– Это ничего, моё золотце, матушка ещё напечёт. Не горюй.

Уже несколько лет прошло с тех пор, как улетели Светланка с Цветанкой на ковре-самолёте; за это время навестили они Невзору раза три или четыре, познакомились с новыми членами семейства-стаи: Люта привела в дом с Кукушкиных болот мужа, Свегельда, и у них родилось вот это чудо, которому не досталось пирожков. Двоюродный братец Брунки, Первуша, уродился в своего отца, Смолко – такой же тёмной масти.

Напрасно Брунка горевала: Люта вынимала из печи новые пироги. И хоть рядом крутился прожорливый Первуша, свою долю она получила.

Закончив шить чуни, Невзора отдала их невестке Свемеге на вышивку. У той был уже приготовлен бисер и бусины, и она принялась за кропотливую работу. Брунка подсела рядом и стала смотреть, как рождается из-под иглы и ловких пальцев узор.

– Красивая обувка получается. Кто её станет носить, рад будет, – сказала мастерица вышивки Свемега. – Продадим чуни в городе – будет у нас мука для пирогов, маслице, яйца да крупа, чтоб кашу варить.

Белый лён её волос, схваченный через лоб лентой-очельем и заплетённый в толстую косу, ловил мягкие отсветы печного огня, а под просторной рубашкой выступал живот: они со Смолко ждали новое пополнение. Тесновато стало в лесном домике, и Смолко со Свегельдом возвели из брёвен пристройку – такую же по величине, как основное жилище. Чтоб не бегать за водой к ручью, они выкопали колодец, а на светлой полянке разбили огород. Последний пришлось обнести забором – чтоб зайцы капусту не погрызли, а от птиц сверху натянули сетку из тонкой бечевы.

Сидя на крылечке, Невзора задумчиво блуждала взглядом по озарённым солнцем верхушкам деревьев. Мир из сумрачного снова стал цветным, с тех пор как к ним вернулось дневное зрение, румянец рассветов и янтарь закатов уже не причиняли боль глазам и услаждали взор. Чего ещё ей желать? Смолко – её первенец, её гордость. Уже муж и отец, искусный охотник и мудрый знаток леса с мужественной, ясной душой; дочь Люта – лесная красавица, хозяйка, жена и мать. Ну а внуки – радость её сердца, лучистая и тёплая.

Да, вернулись краски и в мир, и, наверно, в её душу.

Сын и зять возвращались с охоты. Вдвоём они тащили привязанную к жерди добычу: серьёзный, деловитый Смолко – впереди, а русоволосый и голубоглазый Свегельд – у заднего конца палки. А вместе с ними, опираясь на дорожный посох, шагала девушка – скромно одетая, с тёмной и блестящей, как соболий мех, косой. Её пригожее личико озарялось кротким светом улыбки, которая пряталась в уголках губ, а за спиной она несла небольшой узелок.

Не ошиблось ли сердце, не лгут ли глаза? Поднимаясь на ноги, Невзора боялась поверить...

– Ну, вот мы и дома, – сказал девушке Смолко. – А вот и матушка нас встречает. Матушка, эта девушка сказала, что тебя ищет. Её Ладой зовут, и она говорит, что вы с нею родня.

Те же тёплые очи, те же волосы, родные черты милого личика.