Вдруг на краю площади торговой возник царь Иван. Не предваряли глашатаи его проезд громкими криками и звоном колокольцев, поэтому его появление было для всех неожиданным и оттого страшным. В один момент стихли говор и смех, поблек румянец, погасли глаза, обнажились головы, все замерли, где стояли, оборотясь в сторону царя, и лишь руки, все правые руки, как одна, непроизвольно творили крестное знамение. И грудные младенцы уняли свой крик, по чистоте душ своих первыми внявшими призыву Господа не мешать Ивану слушать, вслед за ними кони перестали перебирать ногами и хрипеть, за ними люди затаили дыхание, и такая наступила тишина, что до Ивана наконец донеслось Слово, которого жаждала душа его.

Он вздрогнул, поднял глаза к небу, слезы благодарности тихо поползли по его щекам. Спасибо Тебе, Господи! Он сошел с коня и шагнул к людской толпе. И никто из свиты не двинулся за ним, быть может, остановленные его непроизвольным повелительным жестом, а быть может, потрясенные невиданным доселе зрелищем — царя, идущего в окружении своего народа. Люди молча расступались перед Иваном, все шире, пока не образовали большой круг посередине площади. И как ступил Иван в этот круг, так сомкнулся проход за его спиной, и все люди встали лицом к нему. Снял Иван шапку, поклонился в пояс на четыре стороны и вдруг рухнул на колени, припал головой к утоптанному снегу и прошептал: «Простите меня, люди русские! За боль, за кровь, за храмы разоренные, за жен обесчещенных, за слезы детей pi гибель близких — за все простите! Примите покаяние мое, от сердца идущее, не отталкивайте душу заблудшую, в грехах погрязшую, но отныне к жизни светлой возрождающуюся».

И такая по-прежнему стояла тишина, что разнеслись эти слова тихие по всей площади торговой, и все люди, как один, опустились на колени вслед за царем. И хотя не наступило еще Прощеное воскресенье, но ответили царю люди дружно словами извечными: «И ты прости нас, святой государь! Молим тебя не помнить грехов и обид старых!»

Не то страшно для души человека, как претерпение обращенного на него зла. И даже сотворение зла зачастую не страшно, если творится оно в ослеплении или ради большего добра. Ужасно на холодную голову, когда утихнут страсти и задор, видеть дело рук своих.

Через этот ужас брат мой прошел, когда въехал победителем в поверженную Казань. Не выдержал этого его рассудок, закрылись кладовые памяти, чтобы воспоминания тягостные не бередили больше и без того истерзанную душу. В угасающем сознании осталось лишь чувство вины, не вины за какой-то конкретный проступок, а просто вины, вселенской и неизбывной, и, не стесненное уловками сознания, это чувство вины немедленно вызвало желание покаяться, не перед Господом единым, не перед духовником, а соразмерно вине — перед всем миром.

О, как это тяжело — покаяться! Это потом легко, когда спадет с души груз вины, но чтобы случилось это, надо усилие десятикратное. По себе знаю, ведь сколько раз бывал я виноват перед другими людьми, и словом, и делом, и помыслом, а каялся… Да я за время этого рассказа моего короткого каялся больше, чем за всю жизнь свою долгую! Ведь зачем человеку ум дан? Господь, наверное, вострил его для дел праведных, да вот дьявол повернул его на измышление оправданий грехам нашим. Грешит плоть, а ум при ней стряпчим состоит, стряпает оправдания на любой вкус, и до того подчас искусно, что уже не ты виноватым перед людьми выходишь, а все люди вокруг тебя перед тобой виноваты, все до единого. А уж где ум не справится, там гордыня заступает: что бы я! да перед этими! да никогда!

Вот и Иван молодой долго шел к покаянию. Дьявол и прислужники его, Ивана окружавшие, — разумеющий разумеет! — всеми силами и кознями разными само это слово святое до сознания Иванова не допускали.