— Если и был ты виноват в чем-то передо мной, то я тебе это давно простил, — сказал я Ивану тихо. — В странах заграничных я не обиды старые поминал, а лишь корил себя за то, что покинул тебя в минуту трудную, все представлял себе с болью в сердце, как ты здесь без меня, без совета моего, любви и утешения. И все просил прощения у Господа за то, что ради счастья своего личного забыл о долге своем, о клятве священной, брату моему данной. Теперь и у тебя за это прощения прошу Оставил я тебя, кинул попечения свои неустанные, и вот что из этого вышло.

Ничего не ответил мне на это Иван, лишь к руке моей припал. Понял я, что и он простил меня, и, ободренный, продолжил, постепенно распаляясь и повышая голос:

— Ты не передо мною виноват, ты перед Господом виноват за то, что не соблюл державу, Им тебе врученную! Ты перед державой виноват, что от действий твоих неразумных в разорение впала! Ты перед народом виноват за кровь и нищету! Наконец, ты перед родом нашим виноват, ибо выпустил из рук вожжи, кои предки твои веками крепко в руках держали! Лишь один путь перед тобой, чтобы исправить содеянное, — вернись на трон прародительский и правь отныне справедливо и милосердно, роди наследника и передай ему державу в богатстве, силе и славе. Только так заслужишь ты прощение Господа, державы, народа и всего рода нашего!

— Нет, — ответил Иван тихо, но твердо, — не хочет того Господь, я знаю.

— Неведома нам воля Господа!..

Такие вот разговоры вели мы с Иваном не день, не два — полгода, и в слободе, и в Москве после возвращения туда всего двора. Да, видно, не хватало веры в моих словах, что бы я ни говорил, не отпускала меня мысль о каре Господней, что посетила при первом взгляде на разоренную Москву, я себя-то убедить не мог, не то что Ивана. Посему, какие бы доводы я ни приводил, я наталкивался на твердое Иваново «нет».

Но и другие не больше моего преуспели. Вы, наверно, удивитесь, но чаще других князь Симеон хлопотал, когда я в изнеможении, а подчас и в гневе от Ивана отступался, на смену мне Симеон являлся со своими увещеваниями. А ведь удивляться-то нечему! Князь Симеон, как никто, кроме меня, конечно, понимал, какими бедствиями для державы может обернуться отречение царя Ивана, не имеющего наследника, сына или хотя бы брата. Разве могут уразуметь это бояре, которые не способны видеть дальше носа своего, то есть границ своих вотчин. Только наш род обладает взглядом орлиным, способным проникнуть до самых дальних пределов нашей державы, только нашему роду дал Господь понимание, как государство наше устроено, чем оно живет и как вперед двигается. А кто от рода нашего, некогда многочисленного, остался? Только мы с князем Симеоном, остальные не в счет, и — Иван, последняя надежда наша. Вот мы и старались, но — вотще!

Уговаривали Ивана митрополит и все святители вместе, приходили под окна дворца царского огромные толпы народа, стенали и плакали, призывая Ивана не покидать их, не оставлять без защиты перед своеволием боярским. Иван бесстрашно выходил к народу, говорил милостиво, благодарил за любовь, им не заслуженную, обещал защиту перед боярами и пред Господом, но от венца царского отказывался.

Бояре тоже били челом Ивану, умоляя его снять опалу с них и с державы Русской и вернуться на престол прародительский, но, видя его неуступчивость, быстро отступились и решили на Думе своей провозгласить царем князя Симеона как единственного, законного и несомненного наследника. Уж и собор Земский созвали для всенародного избрания нового царя, вот только одного не учли — что князь Симеон тоже откажется. И будет упорствовать в своем решении не меньше царя Ивана.

Уговаривали сначала князя Симеона на Думе боярской — Симеон перестал туда приходить. Собрался собор Земский — Симеон не пришел и затворился на своей половине дворца царского.