- Поглядите-ка, - это уже гостям, на меня он почти не смотрел. - Могу спорить, что не все это заработано на быках. Что скажешь, малыш?

Я держал себя в руках и по-прежнему молчал.

Я изучал его, мне важно было понять его. Смотрел на его лицо - тяжелую маску - и гадал, как человек становится вот таким.

- Хоть одна драгоценность от каждого вельможи Лабиринта; о дамах я не говорю, их тайны святы, не так ли? - Он подмигнул молодой женщине, что недавно вышла замуж. У меня с ней никогда ничего не было, но она покраснела до самой груди. - Подарки ото всех, и до сих пор ничего от твоего покровителя. Могу поклясться - ты удивлялся почему…

Он снова ухмыльнулся, ждал.

- Нет, - говорю. - Нет, мой господин.

Он аж заревел от хохота:

- Вы слышите? Он думал, я для него розги замочил… за тот шум в гавани!… Ты, дурачок! Как ты думаешь, чего мы ищем в бычьих плясунах? У нас, - кто занимается ареной, - у нас свои понятия, что хорошо и что плохо.

В прошлый раз его глаза были против моих на расстоянии руки. Теперь тоже, но он не смотрел на меня, на гостей смотрел.

- Ну так что?! Признаете, что Астерион умеет выбрать?

Гости зашумели одобрительно, наперебой зашумели… Мне было стыдно за них - больше чем за себя: ведь они считались свободными людьми!…

Он хлопнул в ладоши. Слуга нес на ладонях что-то похожее на блюдо… Я подумал было, что он решил меня отравить; даже успел представить себе, как он оглядывает гостей, когда я упаду, - провоцирует их высказаться по поводу моей смерти… Но это был небольшой поднос, обтянутый пурпурной кожей, а на нем лежало громадное ожерелье из золота и камней. Слуга протянул его Астериону, но тот, не прикоснувшись, показал жестом отдать мне.

Пальцы у меня - зудели! Прямо болели руки, до того хотелось схватить этот кистень, - ожерелье тяжелое было, - схватить и врезать по этой гнусной роже!… Я поклялся, что жизнь каждого Журавля дорога мне, как моя собственная жизнь, но не дороже, нет, а честь была дороже жизни, - так что не клятва удержала меня: удержала, наверно, привычка быть царем, отвечать перед богом за народ свой. Я даже заговорил спокойно:

- Вы чрезвычайно добры, Бык Миноса, - говорю. - Но простите, я не могу это принять.

Раб отодвинул поднос, не зная, что с ним делать. За столом послышался тихий шорох, шелест платьев… Но Астерион лишь на миг сурово скосил свои круглые глаза, а потом спросил почти сердечно, конечно же это был спектакль для гостей:

- Не можешь? Почему же?

- Я из царского рода, - говорю. - Принять подарок от человека, который бил меня… - это уронило бы мое достоинство.

Все слушали, но ему это вроде даже понравилось: взмахнул рукой в мою сторону:

- Полюбуйтесь. Нет, вы послушайте только!… Все такой же бешеный, как в первый день. За это я его и ценю. Все великие прыгуны - все они дикие и сумасшедшие. Рождены для быков и не годны ни на что другое. Это их демоны приводят их на Крит! - Он хлопнул меня по плечу. Так ведет себя человек, у кого есть опасная собака, а он хвастается ее свирепостью. - Ну что ж, - говорит, - будь по твоему.

Щелкнул пальцами - слуга унес подарок.

Вы бы подумали, что натолкнувшись на оскорбление, он постарается убрать меня с глаз долой, верно? Так нет же. Время от времени он приказывал мне являться на свои пиры и разыгрывал там примерно такие же сцены. Я даже слышал, как он говорил перед тем кому-то из гостей: «Вы посмотрите внимательно, вы послушайте, как гордо он будет отвечать мне. Он дик как горный ястреб. Вы слышали, как он отпустил быка?… Я сразу это заметил, когда его только привезли с материка, совсем сырого…» Честь мою - и ту он превратил в шутовской номер, отдал ее на посмешище своим гостям. Даже Аминтору я не говорил, с чем приходилось мне мириться в те дни; мне стыдно было говорить об этом.