Пот заливал глаза, я едва ее видел… И был настолько не в себе, что закричал на нее, как на крестьянку:

- Я же говорил тебе, уйди!

- Тезей, - говорит, - ты с ума сошел! Ты себя убьешь!

- Ну и что?

- Я же знала, как это будет! - она заплакала и сжала руками лоб. Я молчал. Я почти ненавидел ее в тот миг.

- Он должен был мне поверить. Да, хоть я была очень молода… - Увидела, что я смотрю на нее и жду, и зажала рот рукой. Я повернулся уйти - и вскрикнул от боли: раньше не заметил, что порвал себе спину. Она подошла и мягко ощупала мышцу - я смотрел в сторону.

- Тезей, сын мой, - ее нежность была сейчас хуже всего, я изо всех сил стиснул зубы, - одно я тебе могу сказать. Это не я заставляю тебя мучиться. И мне кажется, что я имею право судить… - она замолчала, глядя на море через просвет в листве, потом заговорила снова: - Береговой народ был дикий; они думали, что Зевс Вечноживущий умирает каждый год, и поэтому служили Великой Матери не так как мы, - не так как должно, - но они по крайней мере понимали, что есть вещи, которые нужно решать женщинам…

Она умолкла на миг - но увидела, что я жду не дождусь, когда она уйдет… И ушла. А я бросился ничком на землю.

Черная почва дубравы впитала мои слезы вековым ковром опавших листьев… Лес Зевса - не такое место, где станешь осуждать богов. Посейдон сокрушил мою гордость, словно колонну уронил ради забавы, но я на него больше не обижался. Мне вдруг стало ясно, что он не сделал мне ничего плохого, наоборот… Было бы недостойно осуждать его, тем более мне: ведь благородный юноша обязан превосходить врагов своей жестокостью, но друзей - добротой… Успокоившись, я побрел домой, забрался в горячую ванну - мать уже приготовила… Потом она растерла меня маслом с травами, но мы с ней больше ни о чем не говорили.

Пару недель я не мог бороться; сказал приятелям, что упал в горах. Во всем остальном жизнь шла по-прежнему, только вот света больше не было. Те, с кем это случалось, меня поймут; таких, пожалуй, немного - такие люди легко умирают…

Когда человек в темноте - лишь один из богов может ему помочь.

Никогда прежде не выделял я Аполлона. Конечно же всегда молился ему, натягивая лук или настраивая лиру, а когда стрелял - всегда оставлял ему его долю… Иногда он давал мне удачную охоту… Хоть он почти непостижим и знает все тайны, даже женские, но он настоящий эллин и достойный человек. Если всегда помнить об этом, то легко быть угодным ему - гораздо легче, чем кажется. Он не любит слез, как солнце не любит дождя; но печаль он понимает. Принеси ему свою печаль в песне - и он тебя избавит от нее.

В небольшой лавровой роще возле Дворца, где у него алтарь, я принес ему жертвы и каждый день приходил туда петь ему. По вечерам в Зале я всегда пел о войне; но один в роще, когда меня слышал только бог, я пел о горе: о девушках, принесенных в жертву накануне свадьбы, о женщинах спаленных городов, плачущих над павшими мужьями… Или древние песни, оставшиеся от береговых людей, - о юных героях, любивших богиню один год и знавших о своей неминуемой смерти…

Но ведь невозможно все время петь. Иногда на меня нападала тоска. Черная, тяжелая, как зимняя снеговая туча… Тогда я никого не хотел видеть и уходил один в горы, с луком и собакой.

Однажды летом я забрел далеко. Стреляя по мелкой дичи, я только подбирал свои стрелы: ветер мешал. Ничего не было, кроме одного зайца. Уже солнце садилось, а я был еще наверху и смотрел на тени гор, тянувшиеся к острову через пролив… Со склонов, закрытых лесом и туманом, поднимались тонкие голубые дымки Трезены… Там, наверно, уже зажигали лампы, а на вершинах птицы еще пели свои тихие вечерние песни и высвечивалась каждая травинка.

Я вышел на круглую ровную площадку, на самом гребне.