- Отнесите меня на быстрый корабль, отведите туда детей - дайте мне уехать в Коринф. Там моя родня позаботится о них. А я хочу умереть на священной горе, если только успею туда добраться.

Я отпустил ее, а на прощание сказал:

- Хоть жертвоприношение Матери я изменю, но никогда не стану искоренять культ ее. Все мы ее дети.

Она открыла глаза.

- Дети!… О, мужчины как дети!… Хотят всего за ничто!… Жизнь будет умирать, всегда, и этого тебе не изменить…

Носилки подняли и понесли, но я вытянул руку - остановил. Наклонился к ней и спросил:

- Скажи, пока не ушла, ты носила моего ребенка?

Она отвернулась.

- Я приняла зелье, - говорит. - Он был с пальчик всего, но уже было видно, что это мужчина… Значит, я правильно сделала. На сыне твоем - проклятие.

Я махнул носильщикам, и они пошли к кораблям. Женщины шли за ней. Я окликнул их: «Возьмите ей ее драгоценности и все, что она сочтет нужным!» Они засуетились, забегали, позабыв свою торжественную скорбь, взад-вперед замелькали их черные ризы, будто в разворошенном муравейнике… А по склонам вокруг, словно сороки, стрекотали горожанки. У берегового народа все женщины и девушки всегда любят царя - понятная традиция: ведь царь всегда молод и красив… И меня они все любили, и теперь не знали как им быть.

Я стоял все там же и глядел вслед носилкам. И тут подходит ко мне огромная седая баба с увесистым золотым ожерельем на шее… Подходит свободно, как все минойки подходят к мужчинам, и говорит:

- Она тебя надула, малыш, она не умрет. Если тебе нужна ее смерть - задержи ее.

Я не стал спрашивать, за что она так ненавидит царицу.

- На лице ее смерть, - говорю. - Я видел такое не раз…

- О, конечно, ей плохо сейчас, - говорит. - Но в молодости она ела похлебку из змеиных голов и давала себя кусать молодым змеям, чтобы привыкнуть к яду. Таков закон святилища. Она помучается еще несколько часов, а потом сядет и будет смеяться над тобой.

Я покачал головой.

- Оставим это богине. Не дело встревать меж госпожой и служанкой.

Она пожала плечами:

- Как хочешь… Но тебе нужна новая жрица. Моя дочь из царского рода и украсит любого мужчину. Смотри - вот она.

Я вытаращил глаза. Едва не рассмеялся вслух, глядя на бледную послушную девочку и на ее решительную мамашу, уже готовую править Элевсином. Отвернулся… По лестнице еще метались вверх и вниз женщины из свиты царицы. Лишь одна из них стояла у той расщелины, глядя в нее на прощание. Это была она - та, что лежала там в свадебную ночь, оплакивая Керкиона.

Я поднялся к ней, взял ее за руку, повел на открытое место. Она конечно помнила, как давала мне заметить ее ненависть, - и теперь пыталась вырваться, боялась. Я обратился к народу:

- Эта женщина - одна из всех вас! - не радовалась крови убитых людей. Вот ваша жрица! Я не стану лежать с ней, - лишь божье семя оплодотворяет урожай, - но она станет приносить жертвы, и читать знамения, и будет ближе всех к Богине. - И спрашиваю ее: - Ты согласна?

Она долго с изумлением смотрела на меня, потом сказала, просто, как ребенок:

- Да. Только я никогда никого не стану проклинать. Даже тебя.

Так это у нее получилось - я улыбнулся. Однако с тех пор это вошло в обычай: никогда никого не проклинать.

В тот же день я назначил своих мужчин - из тех, кто были решительно против женского владычества, - назначил на ключевые посты в государстве. Некоторые из них порывались убрать женщин сразу отовсюду. Я хоть и был склонен к крайностям, по молодости, но это мне не понравилось. Мне не хотелось, чтобы все они объединились и начали колдовать против меня втайне. Двух-трех из них, что радовали глаз, я попросту хотел видеть около себя; но и не забывал Медею - а она одурачила такого умницу, как мой отец… А еще были там старые бабульки, которые вели хозяйство уже по пятьдесят лет и имели гораздо больше здравого смысла, чем большинство воинов; тех в основном интересовало их положение, а не польза дела.