- Кричи, - говорю, - снова.

Он ошалело молчал; знакомая рука выхватила у него черепок из-за моей спины… Тогда я сам закричал критянину:

- Последнее имя было неверно, сударь! На жребии - мое имя!

В толпе снова зашумели. Я думал, они опять обрадуются, - но вместо этого услышал великий плач, какой бывает при вести о смерти царя. Я не знал, что мне делать с этими воплями… Но в душе моей была торжественная музыка - и я шагнул к ним. Рука схватила меня сзади за одежду, но я стряхнул ее и громко заговорил к народу:

- Не горюйте, афиняне! Меня посылает бог. Он сам призвал меня к быкам, и я должен подчиниться знаку его. Не плачьте по мне - я вернусь!… - Я не знал этих слов, пока не произнес их, они пришли ко мне от бога. - Я пойду с вашими детьми и возьму их в руку свою. Они будут моим народом.

Они прекратили плач, голоса стихли; только там и сям еще всхлипывали матери, чьи дети должны были уйти. Я повернулся к отцу.

У смертельно раненных бывает такое лицо, как было у него. Словно кошмарный сон наяву. И все-таки в глазах его будто отражались мои: он тоже выглядел как затравленный человек, что избавился наконец от погони.

Но он страдал, - уж что правда, то правда, - и это вылилось в припадок гнева. Он не обращал внимания, что нас все слышат, - спрашивал, за что я его так ненавижу, что бросаю в старости на произвол его врагов; чем он меня обидел, что он мне сделал плохого?!… Это, мол, не иначе как колдовство, он должен изгнать из меня духов, а то что я сделал в безумии - не считается, и должно быть отменено…

- Государь, - говорю, - ты думаешь, я сделал это сам? Я знаю голос Посейдона. Ты должен отпустить меня, иначе он будет разгневан. Это худое дело - грабить бога.

Он испуганно оглянулся, и мне стало стыдно: ему и без того было тяжело.

- Отец, - говорю, - бог за нас, все хорошо. Если быки убьют меня, он примет жертву и снимет проклятие. А если я вернусь - еще лучше! Все прекрасно, я это чувствую!…

Критянин подошел к нам послушать, о чем мы говорим, но под взглядом отца повернул назад, напевая чуть слышно и поигрывая печаткой на браслете. Отец успокоился, сказал тихо:

- Наверно, никому не избежать своей судьбы. Как ты узнал, что твоего имени не было в чаше?

Мы глянули друг другу в глаза.

- Я не мог иначе, - говорит. - Ведь потом всегда говорили бы, что царь Эгей боялся своего сына, который был вождем и славным воином, - боялся и в срок дани услал его к быкам на Крит.

Его слова меня изумили. Как могла ему в голову прийти такая мысль?

- Отец, - говорю, - это наверно Богиня. Она ненавидит всех мужчин, что правят.

Рядом послышался кашель, это критянин начинал терять терпение. Я подумал, что сам отдаю себя в его власть, забавно…

Отстегнул меч и отдал его отцу.

- Сохрани его, - говорю, - пока я не вернусь. Я не знаю, для чего нужен богу; но если человек вернется от быков Миноса - он столько раз успеет до того предложить в жертву богу свою жизнь, столько раз снова и снова посвятит ее!… Наверно, должна низойти на него сила вести народ, так меня учили, когда я ребенком был. Я стану настоящим царем, а иначе - никем не стану.

Он взял мое лицо в ладони, долго смотрел на меня… Я редко вспоминал, что он и жрец тоже, но в тот момент почувствовал это. Наконец он сказал:

- Да, такой царь будет - царь. - Помолчал, задумавшись, и добавил: - Если придет этот день - покрась парус своего корабля в белый цвет. Я посажу наблюдателей на Сунийском мысе. Когда у них загорится огонь - у бога будут вести для меня. Белый парус, запомни!

- Мой господин, - это критянин обратился к отцу. - Мне все равно, идет ваш сын или нет, но беспорядков быть не должно.