— О, Господи! Помилуй и спаси! — и закрывает лицо руками.

Этот возглас останавливает тех, которым Ибрагим хотел показать свой товар лицом.

— Кажись, это наша хрестьянская полонянка, боярин, — сказал один из них, помоложе.

— Речь-то наша, слышу, да и обличье хрестьянское, — отвечал тот, которого назвали боярином.

Это был плотный русый мужчина, с проседью в окладистой бороде. Узенькие серые глаза его щурились, как у близорукого, и он во все пристально вглядывался. Одет он был в темно-малиновый кафтан с черными шнурами и с высоким, унизанным жемчугами воротом «козырем». Высокая бобровая шапка и массивный посох в руке с серебряным набалдашником придавали ему наружность протопопа. Другой, помоложе, который называл его боярином, был черен и горбонос. Черная курчавая борода и такая же голова выдавали его южное происхождение. Кафтан на нем был красный, длинный, какие носили тогда московские стрельцы. С ними было несколько казаков и рядовых стрельцов, а также ханский чауш и несколько вооруженных татар.

— Здравствуй-ко-ся, молодайка! Христос в помочь тебе, — ласково обратился к молодой невольнице тот, которого называли боярином, — ты, чаю, полонянка, не вем твоего имени, отчества.

Невольница и ее соседки с удивлением и радостью посмотрели на говорившего и на его спутников, но ничего не отвечали. Ибрагим также молчал, приложив руку к сердцу и почтительно поглядывая на гостей и на невозмутимого чауша.

— Не пужайся, милая, мы тебе никого дурна не учиним, — успокаивал черноволосый, — ты давно в полону?

— Давно, дяденька, — вскинула она на него своими ясными, робкими глазами.

— А откедова родом? Из какого места полонена?

— С Украины, а место не запомню: меня увели махонькою.

Черноволосый заговорил с Ибрагимом по-татарски. Они долго говорили, поглядывая на полонянку, которая вся раскраснелась от стыда, по-видимому, понимая все, что объяснял про нее старый работорговец. Стыд, составляющий, по толкованию философов — физиологов, лучшее украшение женщины, придал ее миловидному личику еще более симпатичности. И боярин, и стрельцы, и стражи не спускали с нее глаз. Драпированная белой чадрой голова полонянки была убрана в мелкие косички. Белые, нежные пальцы рук оканчивались тонкими крашеными ноготками.

— Видишь ли, боярин, — обратился черноволосый к своему пожилому спутнику, — эта молодайка полонена, слышь, давно, еще махонькою девочкой, и купил ее на рынке Ибрагим вот этот; у Ибрагима купил оную девочку мурза Карадаг для себя, и выросла она у него в гареме под началом старшей жены мурзиной, полонянки ж, и в те поры, как она выросла, старшая мурзиха ее не взлюбила, ревнует-де к мужу. А онамедни, когда Карадаг-мурза отбыл в Царьград по указу салтанову неведомо для какого дела, оная мурзиха и загадала сбыть с рук свою супротивицу, да тайно от мужа и продала ее оному Ибрагиму.

Боярин задумался. Судьба девушки, видимо, заинтересовала его.

— А как тебя зовут, милая? — ласково обратился он к ней.

— Мелася, — был робкий ответ.

— Мелася? — удивился боярин. — Такого имени я не слыхивал. Оно, может, татарское, а?

— Ни, дяденька: господин мурза зовет меня Фатьмой, а дома меня звали Меласею.

— Мелася, чудное имя, в святцах такового нетути. Да ты крещеная?

— Крещена, дядюшка. — И девушка перекрестилась, робко взглянув на Ибрагима.

— Да точно крестится, хоша не истовым крестом.

— Да она, боярин, из черкасского роду, черкашенка, — вмешался черноволосый, — а черкасские люди испокон не по-истовому творят крестное знамение.