— Простите меня, сударыня, — сказал он, — но я прошу вас снять маску; этот ученый человек должен увидеть ваше лицо и запомнить его, прежде чем он допустит вас в свое жилище.

С первой секунды как я вошла в эту жалкую лачугу, меня охватил страх. Внушительный вид старца только усиливал его. Так же бесконечно напуганная, как перед этим была доверчива, я дошла до того, что стала бояться за свою жизнь.

Я была наслышана о магах, которым для совершения колдовских ритуалов нужна кровь молодой женщины, и задрожала как листок, а просьба снять маску еще больше ужаснула меня.

— Монси… — пробормотала я.

Герцог не дал мне времени произнести слово до конца:

— Вам здесь нечего бояться, сударыня, защитой вам — моя честь, а лабораторию этого ученого не посещают ни дьявол, ни венецианские патриции; и главное, когда я нахожусь здесь, вы спокойно можете снять маску.

Я все еще колебалась; но, уступив новой просьбе, сняла ее. Старик снова поднял лампу и долго рассматривал меня, а я заливалась краской под его взглядом; затем он улыбнулся, сказав по-итальянски, наверное, в шутку:

— Bene!

И что это была за улыбка! Два ряда белоснежных, как офирский жемчуг, зубов! А какая ирония! Какой сарказм! Какая высокомерная насмешка в уголках поджатых и красных, как кораллы, губ! Не знаю, как мог Виктор Амедей позволить завлечь себя такому человеку. Однако с этой минуты я уже ничего не боялась.

Мы вошли в огромную и очень неопрятную комнату, заполненную образчиками самых разных вещей, от бриллиантов до мусора. Здесь валялись драгоценные камни, оружие, картины, ткани, набитые соломой чучела зверей, статуи, бродили какие-то животные, повсюду была разбросана фаянсовая и хрустальная посуда, разрозненная серебряная утварь, тряпки, ордена — все что угодно. Из углов, куда не проникал свет, доносился невероятный шум, уж не знаю, что за существа там копошились.

Мы подошли к покосившемуся столу, около которого стояли три табуретки, лоснившиеся от старости. Наш хозяин поставил на стол лампу и знаком предложил нам сесть.

Разговор продолжался на незнакомом языке, о котором я уже упоминала. Ученый говорил много. Герцог Савойский слушал, спрашивал, иногда соглашался. Впоследствии я узнала, что они говорили на греческом. У принца были большие способности к языкам, и он владел чужими так же хорошо, как родным.

Наступила моя очередь: колдун взял мою ладонь, несмотря на мое легкое сопротивление, разжал ее, долго рассматривал и, казалось, внимательно изучал. Он обратил внимание своего ученика, сгорающего от нетерпения и любопытства, на некоторые линии. Затем он пошел и принес что-то вроде дохлой каменной куницы и заставил меня дотронуться до ее головы. После этого он стал рассматривать ее внутренности, изучать ее кишки, сердце, глаза, написал какие-то кабалистические знаки и, повернувшись к герцогу Савойскому и показав ему на герб Франции, висевший на стене, сказал, но теперь уже на чистом французском языке:

— Несмотря ни на что, вы туда вернетесь. Принц ничего не ответил. Более двух часов продолжалось это обсуждение, в котором я ничего не понимала, хотя была его предметом и целью. Когда они исчерпали тему, мы поднялись, и герцог, обратившись ко мне, заговорил на доступном моему пониманию языке:

— Я никогда не забуду о проявленной вами любезности и доброте, сударыня, — сказал он, — и теперь жду от вас одного: полного молчания о том, что здесь происходило. Сами того не подозревая, вы оказали большую услугу Савойе.

— Юная дама, — добавил по-французски прорицатель, — не желаете ли вы узнать свою судьбу?

— Да, если ей суждено быть счастливой.

— Она будет счастливой и злополучной, как все в этом мире, но все же скорее счастливой: вы родились под особой звездой и не избежите своей участи.