Была в Пансионе и Дирекция забав. Директорами избрали лучших большого и среднего возрастов, а им в помощь Павла Собакина, князя Григория Гагарина и Александра Хвостова. Секретарем дирекции был назван Семен Родзянко – товарищ лучших.

Среди вторых оказались Александр Тургенев, Иасон Храповицкий, Петр Лихачев, Николай Небольсин, Сергей Фон Визен, Семен Урусов…

Праздники памятны, да коротки, но огорчения еще памятней.

Для многих жизнь Благородного пансиона, где мнение воспитанников начальством уважалось, попахивала французскими свободами.

В России любить свободомыслие других не менее опасно, чем самому прослыть противником устоев. О Благородном университетском пансионе шла молва, и ладно бы в Москве, но и в Петербурге, что сие заведение – гнездо масонов. На кары у Павла Петровича рука скорая, и Херасков, не щадя имени своего, быстрехонько сочинил и тотчас же издал поэму «Царь».

Низкопоклонное угождение тирану Павлу в порядочных домах посчитали за бесстыдство, коему нет оправдания. Андрей Тургенев молча указывал пальцем то одну, то другую строку в «Царе», и когда Жуковский начал было отмеченное читать вслух, захлопнул книгу.

– Это должно быть предано молчанию. Еще одно такое творенье, и молчанию в веках подвергнется всё, что вышло из-под пера сего пиита.

Жуковский знал: Андрей ненавидит бессмысленную тиранию Павла, но к славильщику тираний ненависть его была мучительной, как болезнь.

Андрей сказал:

– Мне мерещится в воздухе омерзительный запах разложения.

Это был урок. Впервой призадумался Жуковский о сочинительстве

Оказывается, стихи, написанные ладно, с громами, с восторгами, – могут ввергнуть автора в омут позора, утопить в этом ужасном омуте.

Однако ж для самого-то все было как нельзя лучше. Инспектор Антон Антонович, радуясь обилию поэтических талантов в пансионе, учредил Собрание и назначил Жуковского постоянным его председателем.

В журнале «Приятное и полезное препровождения времени» печатались Семен Родзянко, Михаил Костогоров, Григорий Гагарин, Аким Нахимов, Александр Чемезов, Сергей Костомаров, Константин Кириченко-Остромов.

Для заседаний Собрания Антон Антонович выбрал среду и определил время: с шести вечера до десяти. На заседаниях произносились речи о творцах изящной словесности, о древней и новейшей поэзии, а потом читали собственные сочинения. Председатель устанавливал черед ораторам, предлагал на утверждение инспектору темы речей.

Случались и особо торжественные Собрания. Юных гениев слушали Дмитриев, Нелединский-Мелецкий, Кокошкин, Василий Пушкин. Однажды пансион соблаговолил почтить присутствием Николай Михайлович Карамзин. Приветственную речь знаменитому гостю Антон Антонович доверил лучшему из лучших – Жуковскому. Но у лучших тоже случаются худшие минуты.

Василий Андреевич не скупился на слова самые высокие, громокипящие, но боже мой! – сердце отгородилось от ума каменной стеною. Слова мертвели уже на губах оратора и сыпались, сыпались, как сожженные на свече бабочки.

Карамзин был в манишке снежной белизны под самый подбородок, на лице, как припечатанная, – благосклонность. Волосы прибраны с такою тщательностью, что были похожи на парик. Высокое чело такого светоча – это понятно – смертной суеты не ведает, но в черных глазах ни пронзительности, ни огня – не пускают в себя, а печальнее всего – не принимают окружающего.

Жуковский неприятие сие углядел и посчитал речь свою – провалом. Антон Антонович, однако ж, Собранием остался доволен. Карамзин одобрил стихи Родзянко и, прощаясь, поклонился Жуковскому:

– Сказанное Вами о моих дарованиях – десятью томами не отработаешь.

Насмешник Саша Тургенев теперь чуть ли не каждый день спрашивал друга.

– Как думаешь, какой том нынче пишет Карамзин?

А писать тома приходилось самому Жуковскому.