У Маши хороший, добрый дом. Замечательный хирург Мойер (почитаемый учитель замечательного хирурга Пирогова) спасает жизнь людям, а на досуге помогает бедным. Он создал для них на свой счет клинику, мойеровский Дом для бедных, потом решает и кормить их за свой счет. Маша включилась в эту деятельность. Разбили огород, сажали, окучивали, копали картошку, коптили колбасы. Потом мастера на все руки Мойер и Зейдлиц шинковали капусту. Нашинковали триста кочанов. Больные были обеспечены провизией. Вот тут, пожалуй, все же расходятся дорожки Маши Протасовой-Мойер и Татьяны Лариной-Греминой. Легко ль представить себе Татьяну, шинкующую капусту? Но и то сказать — Татьяна не вышла замуж за добродетельного немца-врача, а вышла за генерала (Машу, впрочем, тоже прочили за генерала Красовского, но Жуковский восстал). Ну, а что помогать надо бедным и помогать всем на свете, то разве не этому учил ее Жуковский? Делать добро, помогать людям, не упускать возможностей филантропии… Деньги на Дом бедных филантроп Мойер заработал концертами: он был прекрасный музыкант. Побывавшая у Мойеров в гостях Анна Петровна Керн рассказывала, как вечерами Маша с мужем играли на фортепьяно в четыре руки: оба близорукие, оба в очках. Рассказывала и про то, как Маша нянчила чье-нибудь дитя, пока еще не было своего ребенка… Жизнь эта была по ней, и, побывав в родных местах, увидев после перерыва тамошнюю помещичью жизнь, Маша была поражена переменами (не в тамошней, конечно, а в собственной жизни и психологии) и так писала (по-немецки) другу Зейдлицу:

«…здесь царствует тон, к которому я никак не могу привыкнуть. Как не похож на всех них мой дивный Мойер! Нынче говорили о каком-то молодом человеке, который составляет предмет всеобщего поклонения в обществе. Его долго хвалили. Наконец Елагин спросил, видел ли Азбукин ту тройку, которую украл этот чудотворец у казны? Мы переглянулись с Мойером и замолкли. Мой деятельный Мойер не может понять, как могут люди жить так: целый день они на охоте, ночи за картами, а утром спят. Шампанское тянут как квас — а по дорогам валяются нищие! — О, если бы я была теперь в Муратове! Сегодня 2 июля, день, когда Мойер в первый раз посватался за меня. Я тогда была очень несчастлива — но я благодарю милосердие Бога, что все случилось так, как оно случилось».

Смиренная Машенька благодарит Господа, но близ бывшего дома Жуковского, бросившись на траву, она плачет, скорбя обо всем, что миновало:

«Мне выпал совсем иной жребий сравнительно с тем, о чем я мечтала».

Так что ж, разве нет счастья? И чего же ей теперь не хватает? В письме Жуковскому она признается, что «сердце все еще не перестало роптать». Письма ее — нежные, отчаянные, да ведь Мойер разрешает ей любить Жуковского, у них «тройственный союз» (не тот, что позднее утвердился у «новых людей» Чернышевского или в квартире «новейших людей» Бриков, а просто союз благородных людей), и она теперь пишет ему о чувствах, пишет, пишет…

«Милый друг, полно так безжалостно молчать… Хотелось бы на тебя сердиться и наказать молчанием, но выходит, что наказываешь себя больше, и скорей за перо… мне часто случается такая необходимость писать к тебе, что ничто не может ни утешить, ни заменить этого занятия; я пишу к тебе верно два раза в неделю, но в минуту разума деру письма… Когда мне случится без ума грустно, то я заберусь в свою горницу и скажу громко: Жуковский! — и всегда станет легче…»

Она строит планы их жизни втроем и втянула в эти мечты Мойера и других. Теперь, когда Воейкова выгнали из университета, Мойер, Эверс и другие профессора хотят звать на это место Жуковского, и Маша мечтает:

«Поселился бы смирнехонько в Дерпте, в нашем доме; мы бы дали тебе 3 хорошенькие комнатки внизу и одну большую комнату наверху, в которую сделали бы теплую лестницу.