– Но ведь это завоевания моего отца, – изумленно взглянула на Лестока Елисавет. – Сколько крови за них пролито! Отец – идол души моей, я не могу предать его. А ты меня к этому толкаешь. Между тем кому, как не ему, обязан ты своим возвышением?

Вообще-то это была правда. Арман Лесток, служивший некогда всего лишь солдатским лекарем, понравился императору за бойкость и был приближен к трону, а потом и поставлен в личные врачи Елисавет.

– Да кто тут говорит о предательстве? – несколько попятился француз, обиженный тем, что его заподозрили в черной неблагодарности. – Я предлагаю вам всего лишь совершить ловкий и хитрый вольт. Пообещайте Нолькену все, чего он хочет, а потом... Потом скажете, что не сможете исполнить обещание. Ничего не придется отдавать.

– Да надо мной хохотать в той же Европе станут! Ложь да хитрость на базаре хороши.

– А также и в политике, – резко ответил Лесток. – Обещание цесаревны, загнанной в угол, не имеющей никаких надежд достичь престола – а именно такой вас сейчас видит Европа! – и обещание российской императрицы – это два разных обещания. Уверяю вас, что вам простят обман. Победителей не судят, а победительницей в этой игре окажетесь именно вы.

И все же Елисавет колебалась. Поэтому между ней и Лестоком подобные перепалки вспыхивали беспрестанно, ибо Нолькен требовал ответа. И вот наконец доктор застал свою госпожу в состоянии крайнего уныния. Она с утра не вставала – об этом доложил Лестоку верный страж покоя цесаревны Василий Чулков... иногда он исполнял при ней также и обязанности более интимного свойства, и в этом не было ничего удивительного, потому что эти обязанности чаще или реже приходилось исполнять почти всем мужчинам, бывшим на службе у цесаревны, в том числе в свое время (давно минувшее, кстати!) и Лестоку.

– ...Не вставала, и даже когда швед наведался, не поднялась, – сообщил Чулков. – Как лежала ее головушка на подушечке, так и лежала.

– И что же швед? – насторожился Лесток, вмиг смекнувший, что речь идет о Нолькене.

– Да что? – развел руками Чулков. – Потоптался в приемной – и отправился восвояси, несолоно хлебавши.

Лесток вспылил и ворвался в царевнину опочивальню, готовый устроить скандал.

Тут он обнаружил, что положение, описанное Василием Чулковым, несколько изменилось.

Ну разумеется, он сорвался сначала, но после взял себя в руки и придержал язык. Помолчал и, наконец, спросил хмуро:

– Отчего вы к Нолькену не вышли?

– А о чем мне с ним говорить? – огрызнулась цесаревна, медленно выпрастывая из-под одеяла ножку, спуская ее на пол и шаря в поисках стоптанной туфельки. – Он ведь письменного обещания от меня ждет.

– Какого письменного обещания? – озадачился было Лесток, но тут же сообразил, о чем идет речь. – Неужели?!.

– Да, подпишите, говорит, бумагу, что отнятые земли воротите. Тогда все для вас сделаем, – горько вздохнула Елисавет. – Я ему говорю, как же, мол, я это сделаю, ведь меня тогда мой же народ проклянет. А он в ответ: народ ваш отходчив и забывчив, сами знаете. Поскольку отходчив, простит свою императрицу Елисавет Петровну. А поскольку забывчив, то скоро позабудет бедную принцессу Елисавет, кою под клобук монашеский упрячут...

Она наконец отыскала туфельку и принялась нашаривать вторую. Вторая, впрочем, не находилась, и Елисавет, заглядывая под кровать, в сердцах бурчала:

– Я ему говорю: тебе довольно одного моего слова быть должно, а он: никак нет, бумагу давайте подписанную, что Лифляндию, Эстляндию, Ижорские земли да Карельские и Моонзундские острова вновь наши будут. Не то не видать вам нашей подмоги как своих ушей.