А. слегка оживился. Он раздраженно осудил эти шутки, которые нашел плоскими, тем более плоскими, что они изобиловали псевдонаучными изречениями. Сказал, что все чаще и чаще с удивлением обнаруживает всю ограниченность  наших жизней, нелепость наших нравов, убожество наших дискуссий. Что намерен отойти от нас. Что собирается переехать подальше от нас. Что мы — сборище жаб, презренных созданий. И он не желает больше сидеть в этом жабьем болоте.  А потому переберется на другой берег. Пересечет мост, и всё…

— Мост нельзя пересечь , — поправил его Йерр. — По мосту можно только пройти. Если мост, на наше счастье, пересекает реку, мы не можем пересечь ее, пересекая мост. Иначе это был бы крестообразный маршрут, который сбросил бы нас в воду, — назидательно заключил Йерр.

А. мрачно молчал. Коэн решил перевести разговор на то, что мы собирались исполнять сегодня. Но А. не только отказывался это обсуждать, а даже и смотреть на него не хотел.

— Типичный меланхолик, — заметил Йерр, — то он запирается в своей комнате…

— …то блуждает по темному лесу, — закончил Бож.

А. нарочито игнорировал их обоих. Рекруа объявил, что ему нужно вернуться к работе, к занятиям более вещественным, чем слушание музыки — «слушание ритмизированной бессмыслицы», как он выразился. Что мелкие пристрастия — особенно самые банальные, самые конкретные — гарантируют спасение от одиночества и предохраняют от разрушения. Что если бы некоторые человеческие потребности — ритуалы дружбы, обязательства по отношению к другим и даже более объединяющие вещи, типа коллективных сборищ, — не реализовались бы должным образом и не повторялись регулярно, каждую неделю, тогда в мире воцарился бы хаос, смятение и все, что влечет за собой смерть.

— Играть одному, — продолжал он, — давать себе самому задания, занимать себя — задача не из легких. Настоящая проблема! В основу этой проблемы — как и в основу любви — я ставлю скуку, страх остаться в полном одиночестве при свете дня — ради выгоды. Или остаться в полном одиночестве во мраке ночи — ради любви.

— Вы безумцы! Жалкие идеологи! — неожиданно вскричал А. — Интеллектуальные калеки! Ваша деградация достигла предела. Мир вокруг вас загнивает, позабыв о свежести. Вы поражены немощью, которая расползается вокруг, делает из вас мертвецов, лишает вкуса, смыкает вам глаза, так что мир сужается до карликовых размеров, затыкает ноздри, не давая дышать в полную силу и позволяя различать только зловоние, гнетет вас прошедшими тысячелетиями и пугает печальным и неверным грядущим…

Бож прервал его:

— Вазир Птахопет писал нечто похожее своему сыну. Правда, это было четыре тысячи четыреста лет тому назад. Кажется, его мумия хранится в некрополе Саккара. Он жил в эпоху Исеси.

— Ну вот, снова мы о любви! Снова о ночном мраке! — воскликнул Коэн. — Опять эти слова, которые А. или Йерр считают пустыми. Какими бы древними они ни были!

Б. добавил, что девиз Гийома Бюде, выбитый на фасаде его дома по улице Сен-Мартен, говорит о стыде, который внезапно охватывает человека при мысли пожертвовать ради своего существования теми самыми целями, ради которых живут люди.

— Неверно! — отрезал А. — Более чем иллюзорно! <…>

Йерр решил отвлечь нас от этой темы. Пожаловался, что утром прочел о «повышении»  бензина, поскольку тот «в недостаче».  Томас начал настраиваться и порвал струну «ми». И мы не смогли сыграть два квартета Моцарта, хотя Коэн принес обе партитуры.

Вместо этого мы — то есть Марта, Коэн и я — исполнили Второй соль-минорный квартет Форе.