— Все хороши. «Не хватает революционного напора перестройке». Ты смотри, мало ему уже существующего бардака.

В ту пору почти никого не обошло увлечение Ельциным. Ходили легенды о его выступлении на Пленуме ЦК, когда он обвинил Горбачева в зарождающемся культе личности и в том, что тот слишком выставляет везде свою жену Раису Максимовну, после чего оратора начали топтать все за политическую незрелость, особенно старался Шеварднадзе, через несколько лет вдруг загадочно попавший в лучшие друзья российского президента. Народная молва приписывала выступлению Ельцина совершенно фантастические подробности, но ничего проверить было нельзя, поскольку текст стал государственной тайной за семью печатями.

— Хорош, — я щелкнул выключателем, и радио замолчало. — Наслушаешься, потом на митинги ходить будешь.

— «А может, вы, отец Федор, партейный? — спросил Ипполит Матвеевич», — хмыкнул Пашка.

— Пахать надо.

— Кто же тебе мешает? — зевнул Пашка.

— Представляешь, если Нуретдинов решит заплатить эти сорок тысяч, — сказал я, открывая сейф. — И что нам тогда делать?

— Поделим на троих, — ухмыльнулся Пашка. — Ничего он не принесет. У него же финансовые возможности не как у Григоряна, а пожиже. Ему сорок тысяч ох как самому нужны на черный день. На тот день, когда решит от следствия скрыться.

— Если только он поверил во внезапно пробудившуюся алчность Ионина.

— Уж тут будь спок. В это он поверит. То, что алчности не было, — выше его понимания. А что человек хочет содрать мешок денег — для него естественно.

Я вынул из сейфа бумаги и стал их раскладывать по порядку в папки.

— Представь, если он все-таки не спортсменам свистнет, а своим абрекам.

— После обыска у Григоряна абреки дернули из города, и сейчас их сюда ничем не заманишь… Слушай, чего ты все ноешь? Сам втравил нас в историю и ноешь.

Я пожал плечами.

Мы в который раз обсуждали детали и просчитывали «а что будет, коли рак на горе свистнет?».

— А если… — опять неуверенно затянул я, но Пашка железной рукой прервал мои метания.

— Стоп. Дело сделано, колода сдана. Коней на переправе не меняют.

— А загнанных лошадей пристреливают.

— Это ты о ком?

— О нас с тобой.

— Угомонись, Терентий. Кстати, сколько времени?

— Шестнадцать двадцать, — бросил я взгляд на часы, висевшие за Пашкиной спиной.

— Триста тридцатый рейс должен уже приземлиться. Ребята скоро будут звонить…

Каждого человека для участия в проведении операции мы выцарапывали с огромным трудом. У милиции всегда нет сотрудников. Один в засаде уже третий месяц, второй в отпуске, третий на учебе или на пионерском слете — молодежь нравственности учит. А остальные заняты лакировкой отчетности и работой по громким, будоражащим общественность делам. Убийство директора комбината уже давно никого не будоражило. Собственно, общественности с самого начала было на него плевать, поскольку человек, имевший такую дачу и такую машину, — не наш человек, а потому и Бог с ним, с буржуином… Группу нам удалось собрать вполне приличную. В нее вошли сотрудники седьмого отдела (наружки), оперативно-поискового отделения, уголовного розыска и даже гэбэшные оперы — не все им дурью мучиться, пусть с преступностью поборются.

После разговора с Иониным Нуретдинов полдня сидел безвылазно дома, а потом отправился в поход. Целью его вылазки явился междугородный переговорный пункт. Нет чтобы воспользоваться домашним телефоном! Осторожен «басмач», терт, просто так подставляться не намерен.

Междугородный автомат для нас изобретение весьма печальное.