Вера заняла место за столом напротив Шаркова, разложила свои записи и приготовилась докладывать, но внезапно внимательно посмотрела на генерала.

– С вами все в порядке, Валерий Олегович? Ничего не случилось?

– Все в порядке. А что? – с лицемерным спокойствием отозвался Шарков. – Я плохо выгляжу? Это на погоду, наверное, такие перепады… В моем возрасте осень и весна – самые поганые периоды.

Он молча выслушал доклад Веры и с огорчением констатировал, что сегодня она положительную рекомендацию не дала никому – ни кандидатам в спонсоры программы, ни журналистам, ни полицейским, ни прокурорским. Ну что ж, значит, так… Сегодня не его день. Нет ему удачи… Хотя грех жаловаться, что это он, в самом-то деле! А успешные переговоры с бизнесменом, готовым выделять средства для программы? А сам факт того, что он, Валерий Шарков, все еще жив? Не удача ли? «Мне придется с сегодняшнего дня привыкать думать иначе», – мелькнула мысль.

– Ты своих подружек днем-то не приводишь сюда, когда меня нет?

Елена в ответ пожала плечами.

– Ты столько лет меня знаешь, мог бы уже усвоить, что я слишком уважаю себя, чтобы так мелко врать. Если ты сказал, что тебе неприятны посторонние в доме, то я тебя услышала.

Жена говорила, что в этом кафе и народу мало, и еда приличная, и персонал приятный. Сам Шарков ради любопытства однажды тоже зашел туда и очень быстро понял, почему при наличии приличной еды и приятного персонала в заведении не было ни многолюдно, ни шумно. Цены. Они оказались просто заоблачными. Такие траты могли себе позволить люди серьезные и негромкие, которым нужно именно поговорить, пообщаться или посидеть в одиночестве и подумать, а уж никак не тусоваться под оглушительный рок. И музыка здесь звучала тихо, а выбор ее недвусмысленно свидетельствовал о приверженности хозяина фортепианной классике. Валерий Олегович в такой музыке не разбирался, не знал ее и не любил, но в тот, первый, раз не смог не признать, что музыкальный фон как нельзя лучше подходит и для дружеской беседы вполголоса, и для неспешных раздумий.

А сейчас ему нужно было именно подумать. Сейчас ему предстоит вернуться домой, встретиться с Еленой и… Что? Сказать ей о диагнозе? О своем решении отложить операцию? И как он это объяснит? О программе Лена ничего не знает, она вообще не из этой сферы, всю жизнь занимается своим искусствоведением. И о том, что у Валерия Олеговича появились нестерпимые боли в области живота, она тоже не знает. И о том, что он горстями глотал обезболивающие препараты. И о его визите к врачу, и об обследовании, которое тот назначил, и о том, что сегодня наконец результаты обследования позволили озвучить диагноз и неутешительные перспективы. Ничего этого жена не знает. Слишком многое придется объяснять, слишком во многом признаваться… Лена обидится, конечно. Ну как же так? Как можно было не сказать о том, что появились боли, и о том, что обратился к врачу? Обидится и не поймет. Ну хорошо, допустим, он ничего не скрывал бы от нее насчет здоровья. Но ведь объяснить внятно, почему он тянет с операцией, Шарков все равно не смог бы. Никакие аргументы не перевесят страха за жизнь. А посвящать Елену в дело, которому отдано 30 лет, нельзя. Невозможно. Неправильно. Да и бессмысленно, она все равно не поймет, она вся в искусстве, в восточно-европейской живописи восемнадцатого века.

Валерий Олегович заказал чай с мятой и какую-то мясную закуску, даже название толком не разобрал, просто ткнул пальцем в строчку меню, в которой увидел знакомые слова «вяленая оленина», остальные слова, которых было еще много, и вовсе читать не стал.