— Нет! — воскликнул Амаций. — Проконсул, я протестую. Вы подали мне надежду, что ему сохранят жизнь.

— Я ничего такого не говорил, — с упрямым наклоном головы сказал Лонгин. — С чего вы решили?

Амаций стиснутыми зубами втянул воздух.

— Но, проконсул… вы подразумевали. Как бы намеком.

— Намек еще не доказательство, — Лонгин со значением задержал взгляд на Макроне с Катоном, после чего продолжил: — Криспа забьют насмерть люди из его центурии, перед строем Второй Иллирийской. Завтра на рассвете. Вы, легат, доведите это известие до арестованного и удостоверьтесь, чтобы до исполнения приговора он был надежно заточен. Я слышал, прежде бывали случаи, когда осужденные бежали из-под стражи. Так вот, если вдруг скроется от правосудия Крисп, его место займут те, кто его охранял. Убедитесь в том, что караульщики правильно вас поняли. Я ясно выражаюсь?

Амаций проглотил свой гнев и с горечью обратился к Макрону.

— Представляю, какой восторг эта новость вызывает у вас.

Макрон, отвечая взглядом на взгляд, после секундной паузы сказал:

— Если вы это представляете, легат, то тогда, боюсь, вы никогда не поймете людей, которыми командуете.

Амаций еще раз сверкнул на Макрона взглядом, вслед за чем, расправив плечи, повернулся к Лонгину:

— Будут ли еще указания, проконсул?

— Это все. Товарищам Криспа завтра с первым светом быть на плацу у лагеря. Одеты в одни туники, вооружены палками.

— Слушаю.

Голос Амация звучал подавленно, и можно понять почему. Заносчивые легионеры будут унижены тем, что появятся перед ауксилиариями Второй Иллирийской — этими вспомогателями — без оружия и доспехов. Это делалось вполне намеренно. Армейская дисциплина вменяла, чтобы товарищи осужденного разделяли его стыд и от этого горели жаждой выместить на нем свое унижение. Поскольку уводить их из расположения Десятого, а затем присутствовать на казни надлежало Амацию, то толику их стыда, получается, нес на себе и он, а отсюда, понятно, углями тлеющая в глазах ненависть, с которой легат полоснул взглядом Макрона с Катоном, прежде чем грохнуть на выходе дверью.

С минуту висело молчание, после чего Макрон в знак признательности преклонил перед Кассием Лонгином голову.

— Благодарю, проконсул. Это было верное решение.

— В ваших словах я не нуждаюсь, — бросил Лонгин.

— Прошу простить. Но все равно спасибо. — Макрон помолчал. — Что-нибудь… еще?

— Больше ничего. Просто позаботьтесь, чтобы в будущем этого больше не повторилось. Вы вдвоем мне уже изрядно надоели своим вмешательством в мои дела здесь, в Сирии. Если б не парфяне, я бы уже от вас избавился. Вы бы сейчас уже давно ехали обратно в Рим, очно отчитываться перед тем змеем Нарциссом. Ну а пока… Мне нужен каждый меч, который я только смогу выставить против парфян. Победа моя была бы неоспорима, располагай я теми подкреплениями, которые запрашивал. Но у меня против них всего три легиона да горстка вспомогательных частей. Расклад незавидный. — Лонгин холодно улыбнулся. — Тем больше будет славы, если я преуспею. Ну а если нет, то для меня будет небольшим утешением сознавать, что вместе со мной примете смерть и вы оба.

Интересно, откуда такой перепад настроения от еще недавнего победного ухарства в обращении к офицерству. И тут Катон понял: все это многолетняя выучка римской аристократии — безукоризненно сыгранный спектакль с целью захвата публики, несмотря на собственные сомнения в деле, которое желаешь возложить на алтарь. Таков и Лонгин: ишь какой велеречивый. Пожалуй, лишь одного Катона не захлестнуло волной его риторики. Макрон и тот, даром что в курсе насчет политической двойственности проконсула, но все же минутно пошел на поводу у пресловутой «силы и чести».