Покончив с записями, мисс Чизмен увидела, что остается еще час до отхода ко сну в десять. Поэтому она начала читать новую книгу под названием «Наш долг перед государством», опубликованную не под истинным именем автора, а под латинским псевдонимом типа Senatus Populusque Romanus или чего-то в этом роде.

Но «Наш долг перед государством» странным образом не мог завладеть ее вниманием. Отложив его в сторону, Илейн погрузилась в раздумье. Не следует думать, что этой хорошенькой женщине с густыми золотистыми волосами и прекрасной фигурой были полностью недоступны лирические эмоции. Хотя она не была официально помолвлена, но уже несколько лет между ней и профессором Хируордом Уэйком, преподававшим экономику в Хайгейтском университете, существовало нечто вроде молчаливого уговора.

Было бы слишком сентиментальным носить с собой фотографию профессора Уэйка в рамке. Но в сумочке Илейн Чизмен лежал неплохой его снимок. Она достала его и задумалась. Профессора Уэйка никак нельзя было назвать некрасивым — его лицо, безусловно, выигрывало в сравнении с почти уродливой физиономией конгрессмена Харви. И все же Илейн как будто не находила особого утешения в фотографии.

Так как мы не можем знать мысли ни одного персонажа этого повествования, за исключением старшего инспектора Мастерса, предмет ее медитаций должен остаться неописанным. Но Илейн выглядела беспокойной и огорченной. Она размышляла так долго, что вздрогнула, посмотрев на часы.

Но даже тогда выяснилось, что Илейн не склонна ложиться спать. Издав то, что по отношению к кому-либо другому можно было бы назвать глубоким вздохом, она подошла к окну и остановилась там, вдыхая запахи летней ночи и глядя на луну над Суссексом.

С улицы донесся треск, и Илейн снова вздрогнула. Но звук был еле слышным — лишь благодаря тишине он казался резким, как поворот орудия пытки в чьей-то совести. Это было щелканье педалей велосипеда, когда величавый полисмен — еще одно напоминание о законе и совести — проезжал в тени фасадов старых домов.

Констебль Фредерик Джон Хоршем, в свою очередь, едва заметил Илейн. Проехав еще три мили, он оказался у высокой ограды Крэнли-Корт.

До сих пор продвижение констебля Хоршема было неторопливым и величавым. Однако, проезжая мимо ворот этого исторического особняка, он словно получил внезапный удар в спину.

Его правая нога соскользнула с педали, тело вздрогнуло, и он едва не перелетел через руль в канаву, но, спасшись чудом, спешился и посмотрел в сторону Крэнли-Корт.

Кирпичный фасад здания находился в полной темноте. Тем не менее оттуда доносилось пение, больше похожее на свирепый рев:

И вновь с нечеловеческой яростью и жаждой крови прозвучало жуткое прославление грога.

Констебль Хоршем нахмурился. Последние месяцы о владельце Крэнли-Корт циркулировали странные слухи. Разумеется, звуки были кошмарными, но юридически они не являлись нарушением общественного порядка, так как никто, кроме полисмена, не мог их слышать.

— Это всего лишь сэр Генри, — обратился вслух констебль Хоршем к ночному воздуху. — Так что все в порядке.

Взобравшись на велосипед, достойный представитель полиции графства Суссекс отправился дальше, преследуемый жутким ревом.

Пение не прекращалось почти до часу ночи. В последовавшей затем блаженной тишине где-то далеко-далеко отбивали время часы Черритона, которым отвечал звон церковных часов Грейт-Юборо.

В половине четвертого, когда луна уже скрылась, и черное небо едва заметно начинало сереть, возвещая о приближении рассвета, в темной спальне Крэнли-Холла зазвонил телефон. Он продолжал звонить секунд двадцать, когда древняя кровать с пологом на четырех столбиках наконец заскрипела, послышалось несколько хриплых ругательств, и чья-то рука нашарила кнопку настольной лампы, осветившей взбешенного сэра Генри Мерривейла в пижаме с красно-золотыми вертикальными полосками.