— Ее агония позволила ему кончить, Смоуки. Это был его лучший оргазм. — Слова мрачные, холодные, страшные.

Но именно их я и добивалась. И похоже, они соответствуют действительности. Я начинаю чувствовать убийцу. От него пахнет духами и кровью, дверью в тени, обрамленной светом. Смехом, перемешанным с криками. Он пахнет ложью, завуалированной под правду, он пахнет тленом, заметным только краем взгляда.

Он точен. И он наслаждается своими действиями.

— Спасибо, Дженни. — Я чувствую себя опустошенной, грязной и полной теней. Но я также чувствую, как что-то внутри меня начинает шевелиться. Что-то, что я считала мертвым и исчезнувшим, исторгнутым из меня Джозефом Сэндсом. Оно еще не проснулось. Но я его уже ощущаю. Впервые за несколько месяцев.

Дженни встряхивается.

— Неплохо вышло. Ты в самом деле меня туда увела.

— Моих способностей почти не потребовалось. Ты не свидетель, а мечта. — Мне самой мой ответ кажется тусклым. Я чувствую себя такой усталой.

Мы некоторое время сидим молча. Задумчивые и встревоженные.

Мой кофе больше не кажется мне великолепным, а Дженни, похоже, потеряла всякий интерес к чаю. Смерть и ужас всегда так действуют. Они могут высосать радость в любой момент. Именно с этим приходится бороться тем, кто работает в органах правопорядка. С ощущением вины оставшегося в живых. Кажется почти кощунственным наслаждаться чем-то в жизни, когда говоришь о чьей-то мучительной смерти.

Я вздыхаю.

— Ты можешь отвезти меня к Бонни?

Мы платим по чеку и уходим. Всю дорогу до больницы я с ужасом представляю огромные глаза девочки, глядящие в никуда. Я чувствую запах смерти и крови. Крови и смерти. Это запах отчаяния.

11

Я ненавижу больницы. Я радуюсь, что они есть в принципе, но у меня лишь одно приятное воспоминание о пребывании на больничной койке. И связано оно с родами. В остальных случаях посещение больницы приносило боль. Я попадала туда, если получала травму или кто-то умирал. Исключений не было.

Мы с Дженни приезжаем в больницу, потому что нам нужно повидать девочку, которая пролежала привязанной к телу мертвой матери в течение трех дней.

Мои воспоминания о последнем пребывании в больнице носят сюрреалистический характер. То было время страшной физической боли и постоянного желания умереть. Время, когда я бодрствовала до тех пор, пока не теряла сознания от переутомления. Когда сутками таращилась в потолок в темноте и тишине, оживляемой только гулом мониторов и звуком шагов медсестер.

Я ощущаю запах больницы, и меня передергивает.

— Пришли, — говорит Дженни.

Полицейский у двери палаты проявляет бдительность: просит меня показать документы, хотя я и пришла с Дженни. Я считаю, что он поступает правильно.

— Кто-нибудь еще приходил? — спрашивает Дженни.

Он отрицательно качает головой:

— Нет. Все спокойно.

— Джим, не впускай никого, пока мы будем в палате. Не важно кого, понял?

— Как скажете, детектив.

Он садится на стоящий у двери стул и развертывает газету. Мы входим.

Когда я вхожу в палату и вижу неподвижное тело Бонни на кровати, у меня начинает кружиться голова. Бонни не спит, глаза открыты. Но зрачки не реагируют на шорох наших шагов. Она маленькая, хрупкая. Ее делает такой не больничная койка, а обстоятельства. Я с удивлением вижу, как она похожа на Энни: такие же светлые волосы и ярко-синие глаза. Через несколько лет она будет копией той девушки, которую я когда-то утешала на полу в туалете средней школы. Я вдруг понимаю, что сдерживаю дыхание. Набираю полную грудь воздуха и подхожу к Бонни.

Дженни по дороге объяснила, что тщательное обследование не выявило следов изнасилования и физических травм.