– Как печально, Кэйко, правда? Бедная птичка, скажи? – твердила мама как заведённая, но ни капли жалости я в себе так и не ощутила.

Похожие ситуации повторялись снова и снова. Когда я только пошла в первый класс, на уроке физкультуры двое мальчишек сцепились в драке, поднялся жуткий переполох.

– Позовите учителя! – завизжали все вокруг. – Остановите их кто нибудь!

«Ага! – догадалась я. – Так значит, их надо остановить?»

Рядом оказался ящик с пожарным инструментом, я открыла его, достала совковую лопату, подбежала к дерущимся и огрела кого то из них по голове.

Раздался жуткий крик, пацан схватился за голову и рухнул наземь. Убедившись, что он затих, я развернулась, чтобы унять его соперника, и уже замахнулась лопатой снова, но девчонки вокруг завизжали навзрыд:

– Кэй тян, стой! Прекрати!

Тут наконец прибежали учителя – и, обалдев от увиденного, потребовали от меня объяснений.

– Все кричали «остановите их», – пожала я плечами. – Ну, я и остановила. Самым быстрым способом.

В полном замешательстве учителя принялись сконфуженно повторять, что насилие – это не способ.

– Но все же хотели, чтобы Аóки с Ямадзáки перестали драться! Вот я и решила, что так то уж точно их разниму, – объясняла я как можно вежливей, не понимая, за что на меня сердятся. Но в итоге маму вызвали на заседание педсовета.

Глядя, с каким серьёзным лицом мама кланяется каждому учителю – «Извините! Простите!», – я чувствовала, что мой поступок, наверно, и правда был чем то непростительным, но почему – для меня оставалось загадкой.

Нечто похожее случилось и на другом уроке, когда учительница в классе вдруг забилась в истерике и начала, истошно воя, колотить журналом по столу.

– Сэнсэй, простите нас!

– Не надо, сэнсэй!

Мы умоляли всем классом, но она не унималась. И тогда, надеясь заставить её умолкнуть, я подбежала к ней и решительно сдёрнула с неё юбку вместе с трусиками. Молоденькая учительница ахнула и разрыдалась, но уже очень скоро затихла.

Прибежавшему на её вопли учителю из соседнего класса я объяснила, что видела по телевизору фильм, где со взрослой тёти, которая громко кричала, сняли одежду, и она тут же утихла; но, как я и боялась, без разборок не обошлось и на этот раз.

– Как же ты не понимаешь, Кэйко?! – в отчаянии шептала мама, обнимая меня по пути с того педсовета домой. Похоже, я опять облажалась, но как именно – снова не понимала, хоть тресни.

Родители хватались за голову, не зная, что со мной делать, но продолжали меня любить. Я же вовсе не хотела, чтобы они огорчались и извинялись за меня перед белым светом, и потому решила не высказывать ничего резкого за пределами родного дома. Начала подражать другим, делать то, что мне говорят, – в общем, напрочь запретила себе проявлять какую либо инициативу.

Заметив, что я перестала нести что в голову взбредёт и своевольничать, взрослые, похоже, вздохнули спокойно.

К старшим классам я превратилась в такую тихоню, что это уже стало проблемой само по себе. Для меня же молчание было спасением, идеальным ноу хау, помогавшим пробираться по жизни. «Заводи больше друзей! Играй с ними чаще на улице!» – советовала мне классная в дневнике, но я продолжала гнуть свою линию и раскрывала рот лишь по крайней необходимости.

Моя сестрица двумя годами младше была «обычным» ребёнком. Но почему то не отдалилась от меня, а наоборот, здорово ко мне привязалась. Когда мать распекала её за те «обычные» провинности, которые мне прощались, я подходила и спрашивала: «Мама, почему ты злишься?» От этих вопросов мама переставала ругаться, а сестра, видно, думала, что я таким образом её покрываю, и всякий раз потом говорила «спасибо».